В кустистой низинке, невидимая с дороги, стояла палатка. Грузный бородач в штормовке и резиновых сапогах сидел перед ней на корточках, разжигал бензиновый примус. Он улыбнулся, призывно помахал рукой.
Илья застыл в растерянности.
Сзади захрустел прошлогодний черничник.
Виктория подошла без улыбки, притянула за шею, осторожно поцеловала в щеку. Потом за руку повела вниз к палатке.
— Познакомься. Это Павел Никифорович. Близкий мамин друг. Твоей, конечно, мамы, не моей.
— Мы немного знакомы, — сказал Павлик. — Говорили несколько раз по телефону.
— Да, — рассеянно откликнулся Илья. — Я припоминаю.
— Ильюша, мы должны тебе кое-что рассказать. Очень важное. Сядь вон туда. Я недавно ездила от студии в Финляндию. И оттуда дозвонилась до Лейды Игнатьевны… Да-да, прямо в Америку… Да, я знаю, что я молодец… Но ты не представляешь, что ей приходится выносить ради тебя… Теперь стало ясно, почему тебя здесь держат… Почему переписку не разрешают, в отпуск не отпускают, а теперь вот не демобилизовали…
Илья слушал и постепенно ему начинало казаться, что какая-то веревка опутывает его виток за витком, туже и туже. Или скорее так: он приходит в себя после какой-то аварии и понемногу начинает пробовать руки и ноги — работают или нет — и обнаруживает, что спеленут тысячью повязок, что все, что ему осталось: поднимать и опускать веки, дышать, шевелить мизинцем, торчащим из гипса. Они говорили по очереди, иногда поправляли друг друга, но все поправки и уточнения сводились к тому, чтобы не дать ему увлечься какой-нибудь обнадеживающей химерой, не пропустить и капли света в глухую, убийственную черноту. Лишь в конце Павлик обронил что-то несуразное, чего он не мог поначалу даже понять.
— Как это уйти? Куда?
— Я думаю, другого выхода нет. Тебе надо уйти отсюда. Уйти за границу.
— По морю, что ли? По воздуху?
— По земле. По травке, по камушкам, по кусточкам, по лесочкам. До финской границы я тебя доведу.
— Но Финляндия выдает!
— А ты и там не показывайся. Иди себе и иди, пока не придешь к шведам. Шведы хорошие люди. Москвы не боятся, беглецов прячут.
— Не знаю… Это какое-то безумие… Никто еще так не убегал… Надо все обдумать… Чистая авантюра…
— В том-то и беда, что на «думать» у тебя времени нет… Минут десять разве. Или пятнадцать. Зато у нас с Викторией времени было много. Не один вечер мы просидели. С циркулем и линейкой, по карте, все шансы подсчитывали. И вышло не так уж плохо. Я бы сказал: пятьдесят из ста.
— Это правда, Ильюша. Я тоже сначала не верила. Но Павел Никифорович и в одиночку через тайгу ходил. По двести километров и даже зимой. Он все умеет, всему тебя научит.
Павлик развернул карту, придвинулся ближе:
— Смотри. Через полтора часа приходит поезд. Мы садимся в него. Ты, конечно, переодеваешься в гражданское — там в палатке все припасено. Едем на север до Мончегорска. Вот билеты. Оттуда — пешком на запад. У Верхнетуломского водохранилища попробуем найти лодку. Если нет — обойдем по земле. А дальше, между двумя речушками, там небольшая возвышенность — по ней и потопаем. Места такие глухие, что и захочешь человека встретить — не найдешь. А нам-то это вообще ни к чему. Так незаметно до границы и доползем. Думаю, дней за восемь.
— А если поймают?
— Судить будут. Тебя — за дезертирство, меня — за сообщничество. И неизвестно еще, кто больше получит.
Павлик всмотрелся в его растерянное лицо, взял за плечи.
— Предприятие, конечно, рискованное. Скажем, как удаление опухоли. Но без этого ваши дела и вовсе швах. Либо они маму твою до смерти затравят, либо тебя на уран пошлют. Причем одно не исключает другое. А так есть шанс на выздоровление. Но последний. Потому что я больше приехать не смогу. И эти три недели с трудом на работе выпросил. Хорошо, они мне два месяца отпуска задолжали. Так что надо решать. И сразу.
Илья задумчиво потер корочку засохшей крови на пальце. Царапина была свежей — болела. Вчера он неосторожно дернул скобу карниза, который прилаживал над окном. Зато плотная занавеска, повешенная им, впервые отрезала белесое ночное небо, дала им выспаться нормально. Они с Колей Чешихиным жили теперь не в общей казарме, а в отдельном домике для сверхсрочников, в своей комнате. У них была электроплитка, будильник, приемник «Сельга», репродукция с картины «Княжна Тараканова», по две подушки и по два матраса на каждой кровати, полка с книгами, настольная лампа с абажуром. Уборная стояла во дворе, но очень близко от дома, и у них был фонарик, чтобы зимой освещать тропинку. Им платили небольшую зарплату, а кормили и обмундировывали бесплатно. Начальство относилось к ним уважительно и часто посылало их на самые трудные и серьезные поломки, случавшиеся на батареях. Им не надо было участвовать в строевой подготовке или в занятиях на штурмовой полосе, где несчастные первогодки, извиваясь, ползли под низко натянутой проволокой, а потом карабкались на дощатые стены препятствий. Они поднялись на несколько ступенек вверх по лестнице чинов и со временем имели шанс подняться еще выше. В сущности, это была налаженная, спокойная жизнь, в которой все было расписано, предусмотрено, определено цепью приказов и правил. Расстаться с ней было очень страшно.
Илья медленно начал расстегивать пуговицы гимнастерки. Павлик глубоко вздохнул, похлопал его по спине. Полез в палатку за мешком с одеждой.
— Главное, чтобы сапоги были впору. Мы не знали твоего размера… Я на всякий случай захватил две пары… Можно накрутить побольше портянок… Ты небось с портянками теперь умеешь обращаться…
Виктория помогла ему натянуть свитер, штормовку, застегнула ремень.
— Хорошо, что волосы у тебя уже отрасли. В поезде никто не подумает… Геолог как геолог… Или турист… Главное, чтобы по дороге на станцию никто не узнал тебя… Ты капюшон натяни вот так, пониже…
— Ничего, сейчас в клубе концерт. Солдаты все там собрались. На улицах вряд ли кого-нибудь встретим.
Все трое старались теперь говорить вполголоса, почти шепотом. Павлик быстро и умело укладывал снаряжение обратно в рюкзаки, скатывал спальники, палатку.
— Ильюша, я на станцию с вами не пойду… У меня семья, ответственность — нельзя с преступными элементами показываться… Ну, вот. Но ты не волнуйся. Я уверена, что все пройдет хорошо. Вы справитесь, дойдете. Павел Никифорович, не смотрите на часы. И на нас не смотрите. Мы только попрощаемся, и вы пойдете…
— Я ничего… Минут пять еще есть… Я вот форму его пока заберу, зарою в сторонке…
— Я, конечно, надеялась немножко, что ты испугаешься, не станешь уходить… Но это потому, что эгоистка. Только о себе думаю. А уходить тебе надо. Все равно хуже не будет. И потом, я все больше и больше в судьбу верю… Ничего у нее не бывает навсегда. Это так только кажется, что ты уйдешь сейчас и все кончится… Вовсе не обязательно. Может, и меня выпустят поехать. Анкета у меня замечательная. Пустили же в Финляндию… А может, и тебя обратно каким-то ветром занесет… А может быть, и, не дай Бог, поймают вас… Тогда я в тюрьму к тебе приду.
— Никто нас не поймает, — сказал Павлик. — Руки коротки. Недели через две я вернусь — позвоню, передам привет.
Он подбросил рюкзак на спину Илье, помог накинуть лямки на плечи. Потом отвернулся, давая им поцеловаться в последний раз. Потом посмотрел на часы и начал мягко, но решительно оттаскивать их друг от друга.
Виктория села на землю, обхватила колени и стала смотреть им в спины. Горбы рюкзаков колыхались, скрывая головы уходивших.
2
Илья никогда не думал, что земля под ногой может быть так многообразна и коварна. Моховая подстилка, поначалу притворявшаяся прочной ковровой дорожкой, без всякого предупреждения превращалась в зыбкую хлябь. Поросшие осокой кочки неожиданно вырастали до колена, делались жесткими, как валуны, больно толкались. Мелкий валежник подстраивал западни и ловушки, россыпи упрятанных под травой камней пытались вывернуть щиколотку. Редко-редко попадалась полоска плотного песка, на которой ноги получали недолгий отдых. Потом снова шли кочки, мох, валуны, валежник, переплетенные северным бездорожьем.
На третий день Илья почувствовал колющую боль в подошве. Сначала он пытался терпеть, но Павлик заметил его хромоту, накричал, заставил разуться, проколол вздувшийся волдырь, забинтовал.
— У тебя нет сейчас другого транспорта, кроме собственного тела, — запомни. Это единственная машина, на которую ты можешь рассчитывать. Люби его, заботься, откликайся сразу на всякую жалобу. Не вздумай насиловать — отомстит страшно.
Послушный ученик кивал, мотал на ус, не позволял вслух признаться, что «не насиловать» — это значило бы остаться лежать на весь день в палатке, пощадить нестерпимо ноющие по утрам мышцы. Ему казалось, что этот грузный человек никогда не сможет понять его, — так легко и бодро выскакивал он из спальника, сбегал к ручью за водой, растирался, рубил сухостой для костерка, готовил завтрак, а потом неутомимо шел и шел впереди, останавливаясь лишь для того, чтобы свериться с компасом или подождать поотставшего Илью. В движении было особенно заметно, насколько он сильнее своего веса, насколько не обременен им, с какой легкостью может присесть, перепрыгнуть через яму, нагнуться до земли, не снимая рюкзака. Но в то же время была в его движениях и осторожность, и бережность, и охранная заботливость о себе — заботливость, которой он пытался заразить Илью с самого начала похода.
