В одной из сказок А. Н. Афанасьева (№ 390) вор Сенька Малый точно таким же способом уводит быка у трех мужиков: сначала бросает на дорогу правый сапог, а потом, забежав вперед, левый.[168] По свидетельству С. Томпсона, рассказы о подобных фокусах с обувью (имеющих целью кражу животного, как правило быка) известны во всех частях света «в более чем трехстах версий».[169] В данном случае мы можем говорить о повторяемости мотива или короткого, простого сюжета.
Еще более удивительны случаи повторяемости длинных и сложных сюжетов. Вот, например, бенгальская сказка «Киранмала». Некий раджа подслушивает ночью беседу трех девушек-сестер, которые высказывают свои заветные желания. Младшая говорит, что она хотела бы стать женой раджи. Раджа берет ее в жены. Через какое-то время царица рожает сына, но завистливые сестры сообщают радже, что его жена родила щенка… Всякий читатель, мало-мальски знакомый с русской литературой, сразу вспомнит «Сказку о царе Салтане» А. С. Пушкина. Правда, вариант, обработанный А. С. Пушкиным, во многом отличается от бенгальской сказки, но в сборнике А. Н. Афанасьева есть и другие варианты этого сюжета, поразительно похожие на «Киранмалу». Это сказки № 288 и 289 под названием «Поющее дерево и птица-говорунья». Первая была записана в Тверской губернии, вторая — в Оренбургской. Предоставим читателям самим провести сравнение бенгальской и русских сказок и удивиться сходству их сюжетов, вплоть до деталей. И вновь сошлемся на С. Томпсона, согласно которому «это один из восьми или десяти самых известных мировых сюжетов. Беглый просмотр доступных справочных работ обнаруживает 414 версий, и это говорит о том, что более тщательные поиски могли бы привести к открытию и еще нескольких сотен версий».[170]
Как объяснить подобные сходства сюжетов в фольклоре разных стран? Почему, например, и у бенгальцев, и у русских, и у других народов в их сказках эпизод подслушивания царем разговора трех девушек так крепко связан с последующими эпизодами подмены младенцев (и именно в такой последовательности: два сына и младшая дочь), а затем эти спасшиеся младенцы непременно отправляются на поиски — по очереди, по старшинству! — волшебной вещей птицы? Какие силы тяготения существуют в пространственно-временном континууме повествования?
Современные сказковеды смиренно воздерживаются давать авторитетные ответы на такие вопросы. Но в прошлом (особенно в более наивном и более самонадеянном XIX в.) на этот счет предлагались разные теории, разные объяснения (которые теперь, как правило, мало кого удовлетворяют, по крайней мере в своем первоначальном виде).
Словно подчиняясь известному канону сказочного повествования (а именно канону утроения сюжетных ходов), в XIX в. одна за другой возникли три теории, стремившиеся объяснить сходство фольклорных сюжетов у разных народов.[171]
Первой по времени была теория, известная под именем «мифологической» или «арийской».[172] Она возникла параллельно с развитием сравнительного языкознания, открывшего историческое родство языков так называемой индоевропейской семьи. Поэтому сходство сказочных сюжетов у разных народов Европы и Азии также предлагалось объяснять изначальным родством «индоевропейцев». В сказках видели отражение древних мифов «индоевропейцев» (отсюда — первое название данной теории), а первоначальные формы этих мифов отыскивали в мифологии древних индийцев — «ариев» (отсюда — второе имя теории). Основоположниками этой теории считаются братья Гримм. В России ее сторонником был, например, А. Н. Афанасьев. Увеличение знаний о фольклоре и мифологии разных народов и вульгаризация самой теории в трудах эпигонов лишили ее научного престижа к концу XIX в. В частности, выяснилось, что сходные сюжеты широко встречаются у народов, не объединенных «индоевропейским родством».
Вторую теорию называют «миграционной» или «индологической». Сходство сказочных сюжетов у разных народов эта теория стремилась объяснить прежде всего заимствованиями, миграциями сказок. Причем главным источником сказок объявлялась Индия. Одним из основоположников этой теории считают немецкого индолога Теодора Бенфея (1809–1881). Во введении к своему знаменитому изданию «Панчатантры».[173] Т. Бенфей действительно высказал мысль, что сказки о животных мигрировали в основном с Запада на Восток, а волшебные и новеллистические сказки — в основном с Востока, а именно из Индии, на Запад. Эпигоны Т. Бенфея стремились во что бы то ни стало отыскать истоки чуть ли не всех сказочных сюжетов в Индии.
Время внесло поправки и в эту теорию. Как пишет С. Томпсон,
«большинство современных сказковедов убеждены в том, что, хотя Индия и сыграла важную роль как источник многих сюжетов, она была лишь одним из нескольких великих центров создания и распространения сказок».[174]
Особенность Индии, индийской культуры сказковеды теперь видят прежде всего в том, что здесь уже в древности получили письменную, литературную обработку многие сказочные сюжеты, и эти литературные версии затем активно мигрировали в иные страны, особенно на Запад. Речь идет о буддийских джатаках (рассказах о прежних рождениях Будды), о таком всемирно известном памятнике индийской литературы, как «Панчатантра», и о других сборниках древнеиндийской прозы на санскрите («Жизнь Викрамы, или Тридцать две истории царского трона», «Двадцать пять рассказов Веталы», «Семьдесят рассказов попугая» и др.).[175]
Третья теория получила название «антропологическая», или теория самозарождения сюжетов.[176] Она сформировалась в Англии в связи с развитием общей антропологии (по-русски этнологии, этнографии) в последней трети XIX в. Крупнейшими представителями этой научной школы считаются Эдуард Б. Тайлор (1832–1917),[177] Эндру Лэнг (1844–1912)[178] и Джеймс Джордж Фрэзэр (1854–1941).[179] Увеличение знаний европейских ученых о различных народах мира (в частности, о так называемых «примитивных народах») показало, что сходство фольклорных сюжетов, засвидетельствованных в весьма удаленных друг от друга местах планеты, не всегда можно объяснить общим мифологическим наследием или заимствованиями в результате контактов. Отсюда следовал вывод, что сходные сюжеты, очевидно, могут возникать независимо друг от друга, самостоятельно у разных народов, просто в силу сходства условий их жизни.
Основной недостаток этиологических теорий Э. Б. Тайлора и его школы теперь определяют как «однолинейный эволюционизм». Э. Б. Тайлор, как и многие другие европейские ученые XIX в., исходил из довольно произвольного (по нынешним взглядам) предположения, что все народы мира проходили и проходят в своем историческом бытии одни и те же «стадии общественного развития» и на одинаковых «стадиях» у всех народов возникают одинаковые явления духовной культуры (например, сказки). В XX в. историки и этнологи осознали, что история человечества, история различных человеческих культур более многообразна и многолинейна.
Что касается конкретной проблемы сходства сказочных сюжетов у разных народов, то уже известный русский ученый А. Н. Веселов-ский (1838–1906) резонно заметил, что отдельные мотивы (например, мотив подмены новорожденного завистливыми родственниками матери) и в самом деле могут возникать самостоятельно, независимо друг от друга, но труднее поверить в неоднократное независимое возникновение сложных, многомотивных сюжетов (например, типа «Сказки о царе Салтане»). В подобных случаях заимствование остается наиболее правдоподобным объяснением.[180]
Современные сказковеды не принимают ни одну из трех названных теорий в тех формах, в каких они исповедовались в XIX в., но все же усматривают в каждой из них определенные доли истины. Характерно в этом плане такое, например, высказывание Г. Л. Зографа:
«Близость индийской и русской сказки не может иметь однозначного объяснения. Здесь проявились, по-видимому, и генетические связи народов, как это показывают, в частности, последние иследования „основного" индоевропейского мифа — о боге грозы и его противнике, змееподобном держателе вод. В какой-то мере должно было сказаться и странствование сюжетов. Нельзя отрицать и отражения в фольклоре некоторого сходства представлений о мире, возникавших у первобытных народов. И наконец, далеко не последнюю роль играют общие закономерности устного народного творчества. Но показать, какое место принадлежит каждому из этих факторов в том или ином частном случае сюжетного совпадения, можно только углубленным его исследованием на самом широком фольклористическом, конкретно-историческом и этнографическом фоне».[181]
История сказковедения — это интересный пример (парадигма) развития научной дисциплины в XIX–XX вв. Показательны, в частности, соотношения между «основоположниками» и эпигонами. Так, братья Гримм отнюдь не несут ответственности за все те «перегибы» в использовании «арийской» («мифологической») теории, которые стали предметом насмешек уже во второй половине XIX в.[182] Подобным же образом следует различать взгляды самого Т. Бенфея и более поздних «бенфеистов».[183] В свою очередь, С. Томпсон подчеркивает, что Э. Лэнг отнюдь не был безоговорочным сторонником «теории самозарождения сюжетов», одним из основателей которой его считают.[184]
