Я нашел место для парковки и вошел следом за Джоном Бимом и его дочерью в здание, на котором светилась неоновая вывеска. Там было полно студентов, всем лет около двадцати, за несколькими исключениями – одни мужчины. Помещения внутри колледжа выглядели стандартно, за одним странный исключением: на оштукатуренных стенах кремового цвета и буквально везде, куда бы ни падал ваш взгляд, были изречения, написанные черной краской. Они показались мне несколько неуместными: «Окажи Услугу Своим Друзьям, какую Хотел Получить бы Сам», «Кто Рано Ложится и Рано Встает – Богатство Того Непрерывно Растет», «Кто Больше Сказал, Тот Быстрее Продал».
Что это – медицинское училище для мануальных терапевтов или школа обучения для торговцев бритвами Бармэ? Мэри Энн, должно быть, поняв, о чем я думаю, состроила мне гримасу и отрицательно покачала головой, давая понять, что говорить на это тему с отцом не стоит.
Мы поднялись на лифте на верхний этаж, двери открылись прямо в радиостанцию; здешний интерьер удивлял не меньше, чем исписанные изречениями стены внизу: более всего это напоминало охотничий домик. С потолка на цепях свисала тяжелая деревянная колода, на которой было выжжено волнистыми буквами: «Приемная». Потолок тоже пересекало несколько древесных стволов. Выложенная деревом и кирпичом комната была буквально увешена фотографиями знаменитостей как местных, так и национальных, в уродливых, грубо сработанных рамках. Очевидно, ожидалось, что гости усядутся на скамьи сделанные из покрытых лаком древесных сучьев и ветвей. И среди всей этой неотесанной дребедени висело электрическое табло с горящими красными буквами, требовавшее «Тишина» и как-то неуверенно напоминавшее о том, что на дворе сейчас двадцатый век.
На этот раз Джон Бим заметил, что я насмешливо ухмыляюсь, потому что как будто слегка смутился и, обводя рукой помещение, сказал:
– Джей очень эксцентричен.
Конечно, он имел в виду Джея Палмера, директора школы и радиостанции, и если судить по тому, что Бим сказал это вполголоса (и не только из-за знака «Тишина»), то о том, что Джей был эксцентричен, похоже, нельзя было говорить открыто, или, по крайней мере, громко.
Секретаря на месте не было, но мы прождали совсем недолго, когда через прямоугольное окно, на первый взгляд казавшееся просто еще одним (правда, огромным) фото на стене, выглянуло довольно красивое, оживленное лицо молодого человека в очках, с виду – типичного студента. Он был одет в коричневый костюм и зеленый галстук.
Юноша вошел в комнату, двигаясь с уверенностью спортсмена, и Мэри Энн заулыбалась ему. Он ответил ей смущенной улыбкой. Когда он протянул руку мне, его улыбка сделалась кислой.
– Догадываюсь, что вы из Чикаго, – сказал он.
– Совершенно верно, – подтвердил я.
– Я там пытался найти работу, – пояснил он. – Сказали, что мне нужно попробовать сначала на станции в провинции. – Он усмехнулся и кивнул на дерево над головой. – Так что я поймал их на слове.
Бим положил руку юноше на плечо и сказал:
– Нейт Геллер. Этот молодой человек – Датч Риган. Он наш ведущий спортивный комментатор. Собственно, мы переводим его в отделение нашей станции Даббл-Ю. Оу. Си в Де-Мойне уже через несколько недель.
– Рад с вами познакомиться, Датч, – сказал я, и мы обменялись рукопожатием (да он и в самом деле был спортсменом). – Надеюсь, мы вам не помешаем.
– Я выхожу в эфир через пятнадцать минут, – пояснил он.
Бим познакомил Ригана с Мэри Энн, на которую (совершенно очевидно) красивый малый произвел неизгладимое впечатление.
– Мистер Бим сказал, что вы пришли поговорить о его сыне, – поправляя очки, сказал Риган, – но я Джимми не знал. Я на станции Даббл-Ю. Оу. Си всего несколько месяцев.
– Но вы были близким другом другого диктора, знавшего Джимми.
– Джека Хоффмана? Конечно.
– Мистер Бим подумал, что в ваших разговорах с Хоффманом может быть упоминалось имя Джимми. Бим заметил:
– Постарайся вспомнить, Датч. У Джимми было очень много друзей...
Риган задумался. Его лицо сделалось таким правдивым, что страшно было смотреть.
– Ничего не могу припомнить, сэр. Я очень сожалею.
Я пожал плечами.
– Ну что ж... Все равно – благодарю.
– Э-э, мистер Геллер, можно вас на минутку? Вы не заглянете в студию?
– Отчего же, – согласился я. Джон Бим поглядел на Ригана с любопытством, и тот объяснил:
– Хочу попросить мистера Геллера проведать в Чикаго моего друга. Долго не задержу.
Бим кивнул. Мы вошли в студию; комната была увешана темно-синими бархатными драпировками – для звукоизоляции, хотя на потолке висело еще больше дерева, коры и прочего. Ко всему этому крепились чучела птиц различных видов, призванные, вероятно, изображать полет, хотя они вообще никуда не собирались.
– Не хотел говорить при самом мистере Биме, – сказал Риган. – Я действительно знаю кое-что о его сыне, но не очень лестное.
– О-о? И что же?
Бим наблюдал за нами через окошко, а мертвые птицы следили с веток деревьев над головой.
– Он связался с плохой компанией. Отирался в подпольных кабаках. Напивался. Валял дурака с дамами используя это определение в самом широком смысле, если вы понимаете, куда я клоню.
– Понял. А в каких заведениях он обычно околачивался, знаете?
Риган криво улыбнулся:
– Я не трезвенник. Я – ирландец.
– Это значит, что вы, возможно, знаете, какие-нибудь из этих заведений?
– Знаю. Мы с Джеком Хоффманом время от времени похаживали в некоторые. А что?
– Сегодня вечером работаете?
– Нет.
– Свободны?
– За ваш счет.
– Разумеется.
– Я живу в «Пансионе Перри», на углу Восточной Четвертой и Перри. В восемь часов буду ждать вас перед домом.
– Заметано.
Мы пожали друг другу руки. Он улыбнулся – улыбка была заразительная.
– А почему – ирландец? – не удержался я.
– Это прозвище, – сказал он и пошел в кабинку комментатора, видневшуюся через окошко на задрапированной стене слева, где также маячил большой микрофон Даббл-Ю. Оу. Си.
В чудной приемной отец Мэри Энн спросил:
– О чем шла речь?
– О его давнишней подружке, которую он просит разыскать.
– Вот как!
– Славный парень.
– Действительно, славный. Тогда, что ж. На десять часов я условился встретиться с Полем Трэйнором в редакции газеты. А до этого времени мне нужно остаться здесь и поработать. Так что я покидаю вас – передаю дочери.
– Пойдем, – скомандовала Мэри Энн, беря меня под руку. – Встреча назначена на десять, а сейчас только половина девятого. Я собиралась взять тебя с собой прогуляться по моему самому любимому месту на свете. Или не на свете, а в Трай-Ситиз.
– В самом деле? И что же это такое?
– "Маленький кусочек рая". Когда-нибудь слыхал о таком?
– Не припомню. Где же он?
– За соседней дверью.
* * *
Вскоре Мэри Энн водила меня по дворику в восточном стиле: мимо распластанной на скале, сделанной из камней и черепицы, змеи длиной в тридцать футов; вблизи двух идолов с человеческими головами и телами обезьян под зонтиками из раковин и камня; через четырехтонную вращающуюся дверь, выложенную тысячами жемчужных крошек и полудрагоценных камней, ведущую в большую пагоду, в которой древние индуистские идолы соседствовали с кусками итальянского мрамора, сглаженного морским прибоем. Здесь были сады камней, маленькие и большие пруды с водящейся в них рыбой и другой живностью и фауной, окаменевшее дерево и растущие живые растения, раковины и многое другое, чего мне (да и не мне одному) прежде не доводилось видеть. Проблема заключена в том, что я не был уверен – хотел ли я это увидеть вообще.
Пока Мэри Энн меня водила, я больше помалкивал. Она была очарована, а я нет. Похоже, деньги, вбуханные в это сочетание каменного сада с музеем, принимая во внимание тяжелые времена, были немалыми. Здесь не было толкового смотрителя с идеей; это было просто тщеславное собрание – некий конгломерат, в сумме получившийся гораздо менее ценным, чем его отдельные части.
– Знаешь, ведь это личная коллекция Джея Палмера, – пояснила Мэри Энн, когда мы стояли перед огромным черным идолом, а табличка сообщала нам, что этому «Благословляющему Будде» более тысячи лет. – Как это мило с его стороны, что он открыл для публики такую коллекцию!
– Мы заплатили десять центов.
– Что такое десять центов?
– Две чашки кофе. Сэндвич.
– Не будь таким придирой, Натан. Разве ты не замечаешь красоту подобного места?
– Ты имеешь в виду – этого мира иллюзий? Конечно. Славно попасть разок и ненадолго в настолько чуждое реальности местечко.
– Ты прав, черт побери, – заметила она и прижалась ко мне со словами: – Вот эта часть сада – моя самая любимая.
И мы вошли в крошечную венчальную часовню, сложенную из гальки и камней на известковом растворе, с каменным алтарем шириной в восемь и высотой в десять футов.
