– И он действительно запирал вас здесь?
– Да.
– И чем же вы занимались?
– Дышали воздухом, – ответил я, немного подумав. – И, вероятно, овладевали общим для всех космическим пространством.
Мы вышли в коридор и молча миновали дверь в комнату Рекса.
– А ты вообще когда-нибудь заходил к нему?
– Нет.
Но она вошла в его комнату легко и свободно, словно ее туда пригласили, а я остался в коридоре, прислонившись к дверному косяку. Я не входил туда со времени нашей драки, когда я чуть его не задушил, и не испытывал ни малейшего желания заходить в это помещение. Кэти подошла к постели, покрытой пылью, и оглядела комнату, а я очень внимательно осматривал пятна крови, которые еще можно было разглядеть на полу. Наверное, если бы я вгляделся еще тщательнее, то где-нибудь обнаружил и осколки зубов мисс Эллы. А если бы закрыл глаза, то уж конечно увидел бы, как Рекс заносит кулак над ее головой…
– Это она подарила его тебе? – спросила Кэти, указывая на тонкое обручальное кольцо диаметром в однодолларовую монету, которое я теперь носил на серебряной цепочке. Очевидно, когда я встал, чтобы поправить портрет на стене, Кэти заметила цепочку.
Мне стало проще общаться с Кэти. Почти так же просто, как прежде, это и нравилось мне, и пугало меня.
– В ту ночь, когда мисс Элла умерла, она очень страдала, – рассказал я потом Кэти. – Ей было мучительно даже дышать, рак поразил уже весь организм, и при малейшем движении ее лицо искажалось от боли. Мы с Мозом сидели у ее постели, и я читал вслух двадцать пятый псалом… а когда закончил читать, она вынула это кольцо из-под одеяла и сделала мне знак, чтобы я наклонился поближе. Я наклонился, она повесила мне его на шею и сказала:
«Дитя мое, я воспитала тебя не для того, чтобы ты всю жизнь влачил на себе это бремя. Тебе не нужен якорь. Тебе нужен руль. – И она ткнула меня в грудь пальцем, совсем искривившимся от артрита. – Отвяжись от якоря. Похорони груз навсегда, этот мертвый груз. Ты же не можешь остановить дождь, одолеть солнце, оседлать облака, но в твоей власти – любить. И это, – она постучала по кольцу на цепочке, – всегда будет напоминать тебе, что любовь возможна и могущественна. Это кольцо мне подарил Джордж, а вот теперь я дарю его тебе…»
Я понимал, что совсем скоро она уйдет из жизни, и дневной свет для нее угасает, но мисс Элла вдруг попросила:
«Помоги мне спуститься на пол!»
Спорить было бесполезно, и мы с Мозом подняли ее с постели. К тому времени она уже сильно похудела, думаю, в ней оставалось килограмм сорок. Я поставил ее на пол, но она не могла стоять, опустилась на колени, а потом откинулась на пятки и прислонилась к постели. Не помню, каким образом он у нее оказался, но она достала из кармана халата пузырек с маслом.
«Подойди поближе. – и я встал на колени рядом с ней, и она вылила все содержимое пузырька мне на голову и втерла масло в волосы. – Такер, выслушай меня и вбей это в свою упрямую голову, – сказала она, – запомни, что говорит тебе сейчас мама Элла. – И она снова ткнула меня пальцем в грудь. – Перестань его ненавидеть, а если не перестанешь, то, значит, победил дьявол, а ты проиграл. А ведь мы с тобой не желаем этому старикану победы. – И она попыталась улыбнуться, но и на это сил не хватало. Мисс Элле было трудно говорить, но она не разрешала вкалывать ей морфий. – Пусть этот несчастный господствует только в своей преисподней».
С моих волос капнуло масло, и она снова стала втирать его мне большим пальцем, а потом, собрав последние силы, перекрестила меня. До меня донесся ее невнятный шепот:
«Ты же дитя света, так пусть он освещает пути окружающих. Ведь этот свет даруем нам Отцом Небесным», – и она пристально посмотрела мне в глаза.
Едва дыша – а каждый вздох ей давался мучительно, – она тесно прижала мою голову к своей груди, и я с ужасом ловил все слабеющие удары ее сердца, а она дотронулась до моего подбородка и еле слышно проговорила:
«Такер, ты этого не поймешь, пока у тебя не появится свой маленький сын, но все же послушай. Грехи отцов падают на их сыновей. И ты не властен изменить это. Так будет до конца твоих собственных дней. Есть лишь одна возможность это изменить: прости сам… – и она закрыла глаза и глубоко вздохнула. – А теперь пойди поспи. Ты очень устал».
Кэти попыталась улыбнуться, но не смогла, и глаза ее наполнились слезами.
– Моз обхватил ее голову руками, а я поднял мисс Эллу с пола, положил на кровать, и она впала в забытье. В 2 часа 30 минут она стала что-то едва слышно напевать, а потом очнулась и посмотрела на меня ясным, лучистым взглядом.
«Такер Рейн, – она впервые меня так назвала, – не плачь обо мне. Этот день – величайший в моей жизни. У меня теперь будут новые зубы, хорошее зрение, я избавлюсь от артрита, геморроя и – слава тебе господи! – наконец появится хороший голос. Мне сейчас так тепло! Дитя мое, – и она вложила свою руку в мою, – из этой жалкой лачуги я ухожу в дом, адрес которого никогда не меняется».
Я заплакал, поняв, что все это означает.
«Но мисс Элла, я не хочу…»
«Ш‑ш‑ш, – прервала она меня. – Мне уже недолго осталось, так что послушай. Я долго буду в небесной обители ждать твоего появления, но от всего сердца надеюсь, что ты там появишься. Понял? И это зависит только от тебя. Втащить тебя туда, как когда-то втаскивала в окно, я не смогу. Я уже свое отмолилась. А ты каждый день должен усмирять свою обиду и гнев. Похорони их и забудь о них навсегда. И тогда однажды утром ты проснешься свободным: от прошлых обид останется лишь бренная оболочка, шелуха. Но если ты себя не одолеешь, гнев и обида уничтожат тебя, и ты кончишь как Рекс: сгниешь изнутри. Дитя мое. – она стиснула мою руку, а потом положила ее на мою голову и прижала ее к груди: – Я люблю тебя, дитя, и там мне будет тебя недоставать, но я и оттуда буду следить за тобой».
И она сжала мою ладонь, а я наклонился и поцеловал ее сухие дрожащие губы. Она снова забылась, а через несколько минут перестала дышать.
По лицу Кэти заструились слезы. Она все время сдерживалась, чтобы не заплакать, но когда я окончил рассказ – разрыдалась и, сев на пол, уткнулась лицом в колени. Потом, немного успокоившись, попыталась улыбнуться, но с минуту не могла вымолвить ни слова.
– Извини, – наконец произнесла Кэти, – но это все так… – и, покачав головой, она смахнула слезы.
– А я… дня не проходит, чтобы я не слышал ее голос, – ответил я, глядя в окно на оранжереи и пастбища.
– А обо мне она ничего не говорила? – поинтересовалась Кэти.
– Она говорила, что ты замечательная мать и что сын у тебя просто фантастический, и ты должна им гордиться.
– А я помню, как она управлялась с вами, тобой и Мэттом. Здорово у нее это получалось!
Кэти прошлась по комнате и остановилась у столика, на который Рекс всегда ставил стакан с виски и куда каждый вечер выкладывал содержимое своих карманов.
– А как твой папаша угодил в дом престарелых? То есть как это все случилось?
Я взглянул на Кэти, помолчал немного и ответил, сам не знаю почему, откровенно и честно:
– После шестидесяти лет у Рекса появились признаки страшных болезней – и Паркинсона, и Альцгеймера. У него тогда была подружка – стриптизерша Мэри Виктория, работавшая в ночном клубе, расположенном на нижнем этаже его офиса. Вскоре он совсем спился. А Мэри Виктория в кратчайшие сроки помогла ему пустить по ветру все его денежки, во всяком случае, те, о которых ей было известно. Рекс ведь никому никогда не говорил, сколько у него денег. Он начал играть по-крупному на лошадиных бегах, пить круглые сутки, и довольно скоро триста миллионов долларов превратились в десять миллионов, но и те растаяли как дым. Как большинство пьяниц, он стал вымещать свою злость на этой женщине, и, как большинство женщин, имевших дело с Рексом, она настрочила на него донос в налоговую службу. Налоговая незамедлительно конфисковала его офис, опечатала все его вклады, и ему пришлось проститься со всеми своими лошадьми. Остался только Уэверли Холл, да и то потому, что он ему уже не принадлежал: несколько лет назад он подарил его Мэтту и мне. У Рекса были деньги где-то в офшоре, но их местонахождение было очень трудно определить, так что дело кончилось ничем. Спустя несколько лет я узнал, где они находятся, и они пошли на содержание Мэтта в лечебнице «Дубы».
Почесав в голове, я переменил позу.
– К тому времени Рекс был уже слишком болен, чтобы понимать смысл своих действий, и не мог повлиять на положение дел. В пору расцвета его деловых качеств все, к чему он ни прикасался, обращалось в золото, но теперь это свойство было им утрачено навсегда.
Пять лет назад я отправился в Калькутту, где я должен был сделать фоторепортаж о деяниях матери Терезы. Мой самолет уже снижался, когда я прочел в «Нью-Йорк таймс», что налоговая служба предъявит Рексу обвинение в мошенничестве и его ждут полная конфискация имущества и судебный процесс. Через три дня пребывания в Калькутте я и еще двое таких же фотолакеев перегрызлись за право снимать мать Терезу во время ее подвижнической службы человечеству, ну, знаешь, – надо было сделать такие фото, когда кто-нибудь из современных святых исцеляет раненых. И вот как раз тогда мать Тереза вышла из одного детского приюта, ведя за руку больного, совсем исхудавшего ребенка, и взглядом из нас троих выбрала меня и сказала: «В твоих глазах больше любви и жажды воздать по справедливости, чем только желания заработать себе на хлеб».
