После смерти мисс Эллы мне удавалось справляться с моей внутренней бесовщиной, но именно в Калькутте я больше не смог сопротивляться преследующим меня демонам. Однако именно тогда я и начал слышать голос мисс Эллы.
Я связался с Лондоном, переслал по электронной почте все фотографии Доку, сказал, что беру продолжительный отпуск и, возгордившись своими достижениями, закусив удила, отправился в путешествие по Англии, хотя главным пунктом назначения всегда была ближайшая пивнушка. Когда я приехал в Шотландию, начались проливные дожди, в один из дней я вымок до нитки и простудился, но все равно вел себя не лучшим образом. Больной, но не поднимающий носа от пивной кружки – пиво, правда, всегда было теплое, – я проснулся однажды, уже в Ирландии, и увидел в кружке свое отражение. Мне показалось, что я вижу Рекса, и у меня началась неудержимая рвота, да такая, что люди, сидевшие по пятеро с каждой стороны от меня, поспешили покинуть свои места. Освободив желудок, я выбежал на улицу, но рвота подступала снова и снова, и я старался прикрыть рот обложкой журнала. Я задыхался, слезы брызнули у меня из глаз, а потом меня снова вырвало. Сколько бы я ни старался потом, я уже никогда не смог забыть то изображение на обложке. Из моего путешествия по Англии я запомнил только это.
Через два дня я прилетел в Атланту и сразу же поехал в ближайший спортивный магазин, где купил большую бейсбольную биту «Луисвиллский дальнобоец», после чего отправился искать Рекса, а свою камеру оставил в арендованном авто. В танцевальном клубе Рекса не было. Не видно было и Мэри Виктории. Я поднялся на верхний этаж и сразу направился в офисную квартиру Рекса, не забыв биту. Подойдя к окну, я осмотрел окрестности Атланты – они простирались вокруг, насколько хватало зрения. Оглянувшись и увидев хрустальную настольную лампу, я изо всех сил взмахнул битой, и хрусталь разлетелся на тысячи сверкающих осколков, словно я вдребезги разбил некую ледяную статую. Потом я атаковал бар: бокалы, бутылки со всевозможными напитками и дорогими винами, огромные немецкие пивные кружки – все превратилось в груду стекла.
Но Рекса по-прежнему не было видно и слышно, и я принялся за произведения искусства, затем – за телевизор, потом за вазы и металлического рыцаря в блистающих латах, которого Рекс привез из какого-то английского замка. Таким образом я приветствовал все, что висело и лежало, украшая его квартиру, и через пятнадцать минут не осталось ничего, что можно было бы разбить или сломать, но я по-прежнему испытывал ярость. Судорога сводила спину, пальцы были в крови, а бита покрылась трещинами, в которых сверкали осколки. Вскинув биту на плечо, я направился к выходу, как вдруг ощутил зловоние, исходившее из его спальни. Я поморщился: это был запах смерти, но он меня не остановил. Включив свет, я обошел всю громадную комнату. В углу, в кресле, наклонившись к подоконнику, сидел Рекс и смотрел на Грушевую улицу. Смертельно бледный, охваченный неудержимой дрожью, он превратился в живой скелет, так что я едва узнал его. Все это было следствием его алкоголизма и болезней Паркинсона и Альцгеймера. Огромного живота не было и в помине: Рекс, наверное, потерял килограмм тридцать. Лицо исхудало и вытянулось, глаза глубоко запали, взгляд блуждал. На нем не было никакой одежды, кроме грязных боксерских трусов. Насколько мне удалось выяснить, однажды днем, придя домой, он обнаружил, что Мэри Виктория его оставила, прихватив с собой все свои драгоценности и сексуальное нижнее белье. Не имея ни друзей, ни семьи, никого, кому можно было бы позвонить, он опустошил бутылку, а заодно и свой мозг: когда я его обнаружил, надежды на восстановление его умственной деятельности практически не осталось.
«Ты же понимаешь, что так нельзя».
«Неужели?»
На подоконнике стояла пустая стеклянная фляжка, и я ударил по ней. Рикошетом она пролетела прямо в его отделанную мрамором ванную и разбилась там вдребезги.
«Любовь не помнит зла».
«А я помню!»
«Она терпит, верит, надеется и все переносит, все!»
Я посмотрел на Рекса, не ощущая к нему ни малейшей жалости.
«Он теперь сам для себя худшее наказание. Ты не сможешь причинить ему зла большего, чем он причинил себе сам. Теперь он будет медленно и долго гнить заживо. И к лучшему, или – наоборот, к худшему – его организм такой сильный, что этот путь будет долгим».
«Только не говори мне, что ты сама никогда не помышляла о том же – покончить с ним навсегда!»
«Дитя, мои собственные грехи тоже ожидает неминуемое возмездие, и да, видит Бог, я тоже думала об этом. И чуть ли не каждую минуту своей жизни. Я даже купила револьвер. Но помышлять и совершить – между этим существует большая разница!»
«Но мисс Элла, что же будет со мной?»
«А ты стань чудом света в преисподней – внеси туда свой свет!»
Через несколько часов санитары уложили Рекса на носилки и вкатили их в лифт. Через неделю я внес его в свой грузовик и отвез в Клоптон. Это был долгий путь, мы оба не проронили ни слова. Мы впервые так долго находились вместе с отцом. Каждая телефонная будка на пути стала для меня искушением и еще одной утраченной возможностью. Я мог бы засунуть его в будку, и никто никогда бы об этом не узнал. Во второй половине пути пришлось закрыть окно с его стороны. Из-за апоплексического удара он не мог контролировать свой кишечник, и его содержимое извергалось так же неудержимо, как он некогда сам глотал спиртное. Когда мы уезжали из Атланты, врач, которого я пригласил к нему, сказал, что Рекс нуждается в круглосуточных наблюдении и помощи. Я знал только одно место, где это можно было обеспечить, и сразу же поехал в «Роллинг Хиллз». Я оплатил его проживание там, а потом появились двое мускулистых парней в синих непромокаемых штанах и коричневых рубашках, положили его на перевозку, вкатили в душевую и включили шланги. Вымыв Рекса, они напялили на него памперсы и отвезли в палату, где уже лежал парализованный судья Фолкнер.
Когда мы вошли, судья смотрел по телевизору фильм «Доктор Фил»[28].
«Привет, сынок. Ну как твой папаша?»
«Он был таковым когда-то».
Судья кивнул и облизнулся:
«Звучит так, словно у тебя с ним возникли какие-то проблемы».
«Можно сказать и так, – подытожил я, – если бы он хоть мог говорить или сосчитать до десяти, но он и этого не может, поэтому у меня будут проблемы на протяжении всей его жизни».
Судья подул на мембрану дыхательной трубки – таким образом, используя давление воздуха, он мог регулировать работу различных электрических приспособлений, например выключать телевизор. Его вид произвел на меня тяжелое впечатление, а он снова облизнулся, что тоже вывело меня из себя, и сказал:
«Не думаю, что “Доктор Фил” будет пользоваться большим успехом. Я хотел его выключить, но руки не поднимаются с тех самых пор, когда тот маленький подонок пырнул меня в спину перочинным ножом. Это случилось как раз тогда, когда я, вместо того чтобы засадить за решетку, позволил взять его на поруки. Но все это не может служить оправданием для плохих манер, сынок. Я – судья Фолкнер, но ты можешь называть меня просто судья».
Я посмотрел на эту сточную яму в образе человеческом, и меня озарило: да, я нашел подходящее, нет – самое подходящее место для Рекса Мэйсона. Я протянул руку и сразу ее отдернул:
«Меня зовут Такер Рейн, а это, – и я указал на Рекса, – это Рекс Мэйсон».
Пока я ворошил свое прошлое, Кэти слегка отвернулась.
– Пять лет подряд судья разговаривал с Рексом. Без передышки. А Рекс никогда не выносил людей, которые говорят слишком много, так что присутствие судьи стало для него заслуженным возмездием.
Я снова замолчал, и так прошло несколько минут, а Кэти смотрела в окно, избегая моего взгляда.
– Через несколько недель я снова взялся за фотокамеру, потому что Док стал нагружать меня работой, да так, что я занимался съемкой по девять-десять месяцев в году, и мое имя появилось на обложках многих известных журналов.
Тут Кэти, холодно взглянув, отвернулась, скрестив руки на груди, и я даже заметил мурашки у нее на шее, хотя ее короткие, в подражание Джули Эндрюс, волосы уже отросли и теперь стали заметны их черные корни. Она прислонилась к окну и не отрывала взгляд от пастбища:
– Ты всегда так относился к своему отцу?
– Что ты хочешь сказать этим «всегда»?
– Всегда его ненавидел? – задумчиво пояснила она.
– А ты, между прочим, любишь задавать трудные вопросы, не так ли?
Она отрицательно покачала головой, а мне вдруг захотелось войти в комнату, но я передумал.
– Да, – с усилием отвечал я, перебарывая душевную боль, – хотя думаю, что, наверное, был такой момент, когда в юности я лелеял мечты о более родственных отношениях между нами, но он быстро развеял мои фантастические мечтания.
Кэти снова молча посмотрела на меня. Взгляд этот был испытующий, словно она ставила мне отметку за поведение, и мне стало не по себе: казалось, она что-то непременно хотела вытащить из меня, а я вовсе не собирался с ней откровенничать, но все же сказал, указывая в сторону «Роллинг Хиллз»:
