— И тогда сегодня Фауст Фабий мог бы чувствовать себя вне всяких подозрений.
— Да, — вздохнул Красс, — а публика со всего Залива передавала бы из уст в уста рассказ об уникальном и славном зрелище, поставленном Марком Крассом, который дошел бы до Рима и до лагеря Спартака в Туриях.
— И погибли бы девяносто девять ни в чем не повинных рабов.
Красс молча взглянул на меня и слабо улыбнулся.
— Но вместо этого все получилось как раз наоборот. Я думаю, Гордиан, что вы и впрямь орудие Немезиды. Ваша работа здесь — это просто воплощение воли богов. Чем иначе, как не волей богов, можно было бы объяснить тот факт, что я сижу здесь, допивая последнюю принадлежавшую Луцию бутылку превосходного фалернского вина, с единственным в Риме человеком, считающим, что жизнь девяноста девяти рабов важнее амбиций Марка Красса?
— И как вы намерены с ними поступить?
— С кем?
— С этой сотней.
Он покружил остатки вина в своем кубке, уставившись в красный водоворот.
— Они теперь мне больше не нужны. Я больше никогда не смогу доверять ни одному из них ни в чем. Я хотел было отослать их в Путеолы, но тогда они разнесли бы эту историю по всему Заливу. Поэтому я посажу их на корабль и отправлю на рынки Александрии.
— Этот фракийский раб, Александрос…
— Иайа уже приходила ко мне, просила позволить ей выкупить его в подарок Олимпии. — Красс отпил вина. — Разумеется, об этом не может быть и речи.
— Но почему?
— Потому что всегда остается возможность того, что кто-то захочет возбудить против Фауста Фабия дело об убийстве и потребовать суда, а я уже говорил вам, что не желаю такого публичного спектакля. Александроса вызвали бы для допроса, но раб не может свидетельствовать в суде без разрешения своего хозяина. Но пока хозяин Александроса я, то никогда не разрешу ему снова говорить об этом деле. И поэтому он должен уехать отсюда. Он молод и силен, вероятно, я отправлю его на галеру или на рудник или продам подальше, чтобы он исчез навсегда.
— Но почему не отдать его Олимпии?
— Потому что в случае возбуждения против Фауста Фабия дела по обвинению в убийстве, она может позволить ему дать свидетельские показания.
— Раб может давать показания не иначе как под пыткой, но этого Олимпия никогда не допустила бы.
— Она могла бы дать ему волю. И наверняка так бы и сделала, а свободный человек, знающий так много, может влиять на мою репутацию.
— Вы могли бы взять с него подписку…
— Нет! Я не могу разрешить этому рабу жить в районе Залива, неужели вы не понимаете? Пока он находится здесь, люди будут продолжать обсуждать дело Луция Лициния, и обвини они в убийстве раба Александроса, или обернись дело так, что в этом обвинят некоего патриция, ему придется так или иначе просто бежать из Залива. Мое решение более милосердно, чем если бы я просто убил его.
Я стиснул зубы. Вино внезапно показалось мне горьким.
— А как насчет раба Аполлона?
— Его, как вам, должно быть, уже известно, хочет купить Муммий. Но и это тоже отпадает.
— Но Аполлон ничего не знает!
— Вздор! Вы сами послали его нырять за оружием, которое Фауст Фабий побросал в воду.
— Но даже если и так…
— И его присутствие среди остальных девяноста девяти сегодня на арене исключает всякую возможность дальнейшей службы где-нибудь поблизости от меня. Муммий — моя правая рука. Я не могу допустить, чтобы в доме Муммия жил раб, которого я чуть не довел до смерти, чтобы он подавал мне вино, когда я приеду к Муммию в гости, стелил постель, и в конце концов подложил бы мне гадюку между простынями. Нет, как и Александрос, Аполлон должен исчезнуть. Я надеюсь, что найти на него покупателя будет нетрудно, учитывая его красоту и способности. В Александрии есть посредники, покупающие рабов для богатых парфян. Было бы лучше всего продать его какому-нибудь богатому хозяину на край света.
— Вы станете врагом Марка Муммия.
— Что за абсурд! Муммий солдат, а не сластолюбец. Он римлянин! Он привязан ко мне, и чувство чести у него выше мимолетной привязанности к какому-то смазливому юнцу.
— Думаю, что вы ошибаетесь.
Красс пожал плечами. Под маской жесткой логики я увидел на его лице выражение самодовольства. Как мог такой могущественный человек получать удовольствие от предвкушения мелкой мести тем, кто расстраивал его планы? Я на секунду закрыл уставшие глаза.
— Вы раньше говорили, Марк Красс, что мне будет выплачен обещанный гонорар. Как часть моего гонорара… в порядке исключения… среди ваших рабов есть мальчик, почти ребенок, по имени Метон…
Красс сурово покачал головой. Губы его сжались в одну прямую линию. Узкие глаза блестели в свете лампы.
— Не просите больше у меня никаких милостей по отношению к рабам, Гордиан. Они остались живы, и вы можете отнести это на счет вашего упорства и настойчивости Гелины, но ваш гонорар будет выплачен вам серебром, а не мясом, и ни один из рабов не воспользуется никакими преимуществами. Ни один! Они будут рассеяны по свету так, чтобы быть вне досягаемости кого-либо из этого дома.
Наутро Красс со свитой готовился уехать в Рим. Рабы, в том числе Аполлон, Александрос и Метон, были отправлены из конюшен в лагерь на берегу Лакринского озера, откуда их должны были отвезти на пристань в Путеолы. Не находившая себе места Олимпия, заливаясь слезами заперлась в своей комнате. Муммий наблюдал за уходом рабов, стиснув зубы, с пепельно-серым лицом.
Из Кум вызвали рабов Иайи для обслуживания виллы. Жар у Экона уменьшился, но он не просыпался.
В тот вечер обед в честь Красса состоялся на одной из вилл Ораты в Путеолах. Там присутствовала и Гелина, но я приглашения не получил. Иайа оставалась со мной и ухаживала за Эконом. Следующим утром Красс отбыл в Рим. Гелина готовилась к отъезду, так как зиму должна была провести в римском доме Красса.
Экон проснулся на следующий день. Он чувствовал слабость, но аппетит у него был волчий. Жар больше не возвращался. Я отчасти опасался, как бы его восстановившаяся способность говорить не была подавлена болезнью. Если, как говорил Красс, моя работа в Байях была лишь волей богов, разумно предположить, что боги даровали Экону способность кричать просто для того, чтобы он мог предупредить меня об опасности и спасти мне жизнь у стены арены, и что теперь они отнимут этот дар. Но в то утро он, открыв глаза и увидев меня, хриплым детским шепотом спросил: «Папа, где мы, папа?»
Я разрыдался и долго не мог унять слезы. Даже приобщенная к чудесам Аполлона Иайа не могла объяснить мне этого феномена.
Как только Экон стал чувствовать себя достаточно хорошо, мы начали готовиться к своему путешествию обратно в Рим, на этот раз не морем, а сушей. Муммий оставил нам лошадей и солдат в качестве телохранителей. Я был признателен ему за заботу, и в особенности потому, что я вез существенное количество серебра — мой гонорар за обнаружение убийцы Луция Лициния.
Мы доехали по Консульской дороге до Капуи, где Спартак проходил школу гладиаторов, а потом взбунтовался против своего хозяина. Затем по Аппиевой дороге направились на север, упиваясь великолепными осенними пейзажами.
Тогда мы не знали, что весной многие мили ее широкого, мощенного булыжником полотна будут уставлены, до самого Рима, шестью тысячами тел распятых людей.
Эпилог
— Ты не поверишь — кто к нам приехал! — сказал Экон. Голос его был несколько более глубоким и хриплым, чем у его ровесников, но для меня он звучал как чудесная музыка.
— О, поверю! — отозвался я. Даже через два года после событий в Байи мне было достаточно лишь услышать его, чтобы поверить во все, что угодно. Я научился не критиковать прихоти богов и принимать их как дары.
Отодвинув в сторону свиток, над которым работал, я отпил холодного вина. Был прекрасный день середины лета. Солнце стояло высоко, но над цветами в моем саду порывами проносился холодный ветер, раскачивавший астры и заставлявший плясать подсолнухи.
— Уж не… Марк ли Муммий? — спросил я.
Экон посмотрел на меня исподлобья. После того, как к нему вернулась речь, он снова стал ребенком, задававшим бесконечные вопросы, любопытным и любознательным, но способность говорить сделала его характер более цельным и ускорила его созревание.
— Ты услышал его голос из вестибюля, — обиженно заметил он.
— Нет, я услышал его голос еще тогда, когда он подошел к дому. Сначала я не узнал этот раскатистый рык, но потом вспомнил. Зови его сюда! — сказал я, смеясь.
Муммий приехал один, что меня очень удивило, если принять во внимание его высокое положение в городе. Я встал, чтобы приветствовать его, и предложил ему кресло. Экон присоединился к нам. Я послал одну из девушек-рабынь за вином.
Выглядел он как-то иначе, чем раньше. Всмотревшись в его лицо, я наконец понял, в чем было дело.
