— Я знаю, так должно было случиться… Только нам следовало довериться мне, все выложить начистоту, чтобы я не воображал понапрасну, будто вы…
Голос у него пресекся. Она вскочила, поняв, что Гуже, как и все соседи, считает ее любовницей Лантье. И, протягивая к нему руки, она воскликнула:
— Нет, нет, клянусь вам!.. Он схватил меня, хотел поцеловать, — это правда, но он даже не дотронулся до моего лица, да и пристал-то ко мне в первый раз… Клянусь вам моей жизнью, жизнью моих детей, клянусь всем, что у меня есть самого святого!
Но Гуже качал головой. Он не верил: женщины вечно отрицают свою вину. Жервеза стала вдруг очень серьезной и заговорила, подбирая слова:
— Вы меня знаете, господин Гуже. Я не умею лгать, право же, не умею… Честное слово, этого не было… И никогда этому не бывать, слышите? Никогда! Иначе я буду считать себя последней тварью, недостойной дружбы такого хорошего человека, как вы.
И при этих словах у нее было такое милое правдивое лицо, что он взял ее за руку и усадил на прежнее место. Теперь он дышал свободно, и внутри у него все словно пело. Впервые он вот так держал ее руку и сжимал в своей. Оба молчали. По небу медленно, словно лебеди, плыли белые облака. Коза, которая паслась на чахлом лужку, смотрела в их сторону и время от времени тихо блеяла. И, не разжимая пальцев, глубоко растроганные, они блуждали взглядом по белесоватым склонам Монмартра, по лесу фабричных труб, выступавших на горизонте, по всему этому пыльному унылому предместью, и до слез умилялись при виде зеленых деревьев возле подслеповатых кабачков.
— Ваша матушка сердита на меня… — тихо проговорила Жервеза. — Нет, нет, не спорьте… Мы вам должны столько денег!
Но Гуже чуть ли не силой заставил ее замолчать, до боли стиснув ее руку. Он не хотел, чтобы она говорила о деньгах. Затем, запинаясь, он пробормотал:
— Послушайте, я уже давно собираюсь предложить вам… Вы несчастливы. Мать уверяет, что дела у вас идут плохо…
Он помолчал, с трудом переводя дух.
— Вот что, давайте уедем отсюда.
Жервеза взглянула на него, не вполне понимая, что он хочет сказать, удивленная этим внезапным признанием, ведь до сих пор он никогда не заикался о своей любви.
— Как уедем? — спросила она.
— Да, — продолжал он, опустив голову. — Мы с вами могли бы уехать куда-нибудь, ну хоть в Бельгию… Это почти моя родина… Будем работать оба и скоро заживем по-хорошему.
Она густо покраснела; обними он ее и поцелуй, ей и то не было бы так стыдно. Ну и чудак, предлагает увезти ее, точно герой в романе или кавалер из высшего общества. Кругом нее рабочие часто ухаживали за замужними женщинами, но никуда их не возили, даже в Сен-Дени, все происходило тут же, на месте, и без всяких фокусов.
— Полноте, господин Гуже, полноте… — шептала она, не зная, что ответить.
— И вот еще что, мы жили бы с вами вдвоем, только вдвоем. Те, другие, мешают мне, понимаете? Когда я расположен к женщине, мне тяжело видеть ее с другими.
Но она оправилась от смущения и сказала рассудительно:
— Это невозможно, господин Гуже. Это было бы очень дурно. Не забывайте: я замужем, у меня дети… Знаю, вы расположены ко мне и я делаю вам больно. Но нам все равно не видать счастья: нас бы совесть загрызла… Я тоже привязана к вам, так сильно привязана, что не позволю вам наделать глупостей. А это была бы глупость… Пусть уж лучше все остается по-старому. Мы уважаем друг друга, нам хорошо вместе. Разве этого мало? Много раз вы были мне поддержкой… В нашем положении лучше жить честно, право же, потом мы будем вознаграждены.
Гуже качал головой, слушая ее. Он соглашался, ничего не мог возразить. И вдруг среди бела дня он обнял ее, чуть не задушив в объятиях, и яростно поцеловал в шею, словно хотел проглотить. Затем он отпустил ее, ничего не требуя, и не сказал больше ни слова о своей любви. Жервеза оправила платье, она не сердилась, понимая, что оба они заслужили эту маленькую радость.
Кузнец, дрожа всем телом, все больше отодвигался от Жервезы, чтобы не поддаться еще раз соблазну; он ползал на коленях и, не зная, что делать со своими руками, рвал одуванчики и бросал ей в корзину. Среди побуревшей травы здесь росли сочные желтые цветы. Мало-помалу эта игра его успокоила. Своими огрубевшими от работы пальцами он осторожно кидал цветок за цветком, и его добрые, по-собачьи преданные глаза смеялись, когда он попадал прямо в цель. Жервеза прислонилась к сухому дереву, успокоенная, веселая, и разговаривала с ним, повысив голос из-за громкого пыхтения паровой лесопильни. Возвращаясь обратно, они шли рядом, говорили об Этьене, которому очень нравилось в Лилле, и молодая женщина несла полную корзину одуванчиков.
В глубине души Жервеза побаивалась Лантье и вовсе не была так уверена в себе, как говорила. Конечно, она твердо решила не позволять ему ничего лишнего, но опасалась своей всегдашней слабости — ведь она так податлива, так уступчива, ей бывает трудно отказать, когда ее о чем-нибудь просят. Однако Лантье не возобновлял своей попытки. Он не раз оставался с Жервезой наедине, но и пальцем ее не трогал. Казалось, теперь он обхаживает торговку требухой, прекрасно сохранившуюся женщину лет сорока пяти. В присутствии Гуже Жервеза постоянно заводила разговор об этой торговке, чтобы успокоить его. А на слова Виржини и г-жи Лера, восторгавшихся Лантье, она отвечала, что шляпник обойдется и без ее похвал, — все соседки и так от него без ума.
Купо кричал на всех перекрестках, что Лантье ему друг, настоящий друг. Пусть злые языки болтают что угодно, ему на них начхать: правда и честь на его стороне. Когда по воскресеньям они втроем отправлялись на прогулку, Купо заставлял жену и приятеля идти под руку впереди, просто так, чтобы подразнить соседей, а сам вызывающе посматривал на встречных, готовясь при малейшей насмешке дать им в зубы. Купо находил, что Лантье, пожалуй, малость задается, корчит из себя трезвенника, и подтрунивал над ним за то, что он умеет читать и говорит, как адвокат. Но при всем том шляпник парень с головой, другого такого во всем околотке не сыщешь. Вообще они прекрасно ладят между собой, прямо сказать, созданы друг для друга. Да и дружба мужчины куда надежнее женской любви.
Но уж если говорить начистоту, Купо с Лантье кутили напропалую. Когда в доме водились деньжонки, Лантье занимал у Жервезы по десяти, а то и по двадцати франков. Разумеется, они были ему нужны для его важных дел. В тот же день он подбивал Купо пойти прогуляться, а сам уводил его в ближайший ресторан; усевшись за столик друг против друга, они заказывали по нескольку блюд на брата, да таких, которых не отведаешь дома, и запивали их дорогим вином. Кровельщик предпочел бы, пожалуй, запросто опрокинуть стаканчик в веселой компании, но его восхищали аристократические замашки Лантье, который откапывал в меню соуса с невероятными названиями. А уж какой он был неженка и привередник! Впрочем, говорят, все южане таковы. Он не хотел есть ничего острого, обсуждал каждое блюдо, опасаясь, как бы пища не повредила его здоровью, приказывал унести жаркое, если оно казалось ему пересоленным или переперченным. Он был особенно чувствителен к сквознякам, до смерти боялся каждого дуновения и ругался на весь ресторан, если дверь оставалась открытой. Но в то же время он был очень прижимист и после обеда в семь-восемь франков давал лакею на чай каких-нибудь два су. И все же перед ним трепетали, он был известен на всех внешних бульварах от Батиньоля до Бельвиля. На центральной улице Батиньоля приятели ели рубцы с пылу с жару, приготовленные по-нормандски. У подножия Монмартра, в трактире «Бар-ле-Дюк», их потчевали отменными устрицами. На вершине холма, в ресторане «Мельница Галетт», они лакомились жареным кроликом. Харчевня «Сирень» на улице Мартир славилась превосходным блюдом из телячьей головы, а на проспекте Клиньянкур, в ресторанчиках «Золотой лев» и «Два каштана», им подавали жареные почки, да такие, что просто пальчики оближешь. Но чаще всего приятели сворачивали налево в сторону Бельвиля и застревали в одном из своих излюбленных кабачков: «Бургундском винограднике», «Синем циферблате» или «Капуцине» — замечательных заведениях, где можно было со спокойной душой заказывать все, что угодно. Об этих тайных пирушках они говорили на следующий день лишь намеками, нехотя ковыряя картошку, сваренную Жервезой. Однажды в садике ресторана «Мельница Галетт» Лантье пригласил к их столику какую-то женщину, с которой Купо оставил его наедине после десерта.
Нельзя, разумеется, кутить и работать в одно и то же время. Вот почему с тех пор, как Лантье водворился в семействе кровельщика, Купо, и так любивший гонять лодыря, совсем обленился. Когда же, устав слоняться без дела, он нанимался на строительство, шляпник все равно отыскивал его и поднимал на смех за то, что он висит на веревке, как копченый окорок, и под конец кричал приятелю, чтобы тот спускался вниз: надо же утолить жажду! А дальше все шло как по писаному: кровельщик уходил с работы, и начинался кутеж, длившийся целые дни, а порой и недели. Да, ничего не скажешь, то были знатные кутежи, во время которых друзья делали смотр всем окрестным кабакам; они прикладывались к рюмочке с утра, опохмелялись в полдень, вечером уже не знали удержу, а когда гасла последняя свеча, теряли счет выпитым бутылкам, тонувшим в ночной тьме, как фонарики праздничной иллюминации. Но пройдоха Лантье знал свою меру. Он предоставлял приятелю нагрузиться, а сам бросал его и возвращался домой, как всегда любезно улыбаясь. Только тем, кто хорошо его знал, было видно, что он пьян: выдавали его прищуренные глаза да чересчур развязное обращение с женщинами. Кровельщик, напротив, был отвратителен во хмелю и, раз начав пить, не мог остановиться, пока не налакается как свинья.
