— А уж мы-то знаем, кто подразумевается под троллями, да? — вставил Пауль.
Фрида улыбнулась:
— Я рада, что в этом кошмаре у него есть хоть какая-то отдушина. И еще очень обнадеживает так называемое элитарное образование. Судя по всему, надо подождать лет двадцать, и полное невежество обрушит проклятую систему.
— Как я понимаю, берлинская «Напола» определенно не выпестует нового Эйнштейна, — засмеялась Зильке.
— Только евреи способны произвести на свет Эйнштейна, — со своего обычного места у онемевшего пианино подал голос Вольфганг. Нынче он заработал пару монет, у входа в бар играя на аккордеоне, и был слегка пьян.
— Что за глупость, пап! — осерчал Пауль. — Ньютон же не еврей! И Фарадей! И Аристофан! Нас за то и гнобят, что якобы мы иные. А мы вовсе не иные! Ты не встречал тупых евреев, что ли? Я — сколько угодно.
Вольфганг стушевался.
— Ты прав, Паули, — промямлил он. — Я глупость сморозил.
Повисло молчание. Все понимали, что Вольфганг не только растерял власть над сыном, но и лишается его уважения. Зильке помнила его талантливым, забавным и жизнерадостным; сейчас она смущенно отвернулась.
— Ты нам приносишь весточку от Отто, и теперь у нас воскресный вечер — апофеоз недели, — сказала Фрида. — Правда-правда. Мы ужасно тебе благодарны, Зильке. Ты это знаешь, милая, да?
— Конечно, знаю, но и вы знайте, что мне это в радость. И для меня воскресенье — лучший день. Повидать Отто… и вас, конечно.
Зильке сконфуженно улыбнулась, под весенним загаром чуть покраснев.
— Ну да, Оттси и нас, — улыбкой ответила Фрида.
Даже менее проницательный человек заметил бы, как счастлива Зильке своей особой ролью в жизни близнецов и персонально Отто. Впервые с того далекого дня в двадцать шестом году, когда герр Фишер привел свою маленькую принцессу на музыкальный урок, Зильке вновь стала главной героиней возлюбленных братьев. Их единственным связующим звеном. Клеем, скрепляющим их общность.
Давным-давно она поняла, что братья влюблены в Дагмар. Зильке прекрасно сознавала, что она всего лишь «приятель», тогда как Дагмар — любовь, ради которой братья охотно рискнут чем угодно. Поначалу она ревновала — как девчонка, понимающая свое место в иерархии детской дружбы. Но в последние два-три года ревность эта стала мучительной и всепоглощающей.
И еще сместились акценты. Все было не так, как в детские годы.
Да, Пауль предпочитал общество Дагмар, и это вызывало лишь завистливую досаду, но безразличие Отто порождало затаенные муки, на какие способна только неразделенная любовь.
Теперь Зильке знала, что влюблена в Отто. А еще прекрасно сознавала, что Отто, влюбленный в Дагмар, больше не может встречаться со своей пассией.
Он мог видеться только с Зильке.
Только с ней он мог разговаривать. Поверять свои тайны и планы. Даже Пауль, неизменный жизненный спутник, был недосягаем, и общение с ним могло происходить только через нее.
Возникла новая восхитительная близость, какой Зильке не знала в своей трудной и грубой жизни. В семье были холод, враждебность, порою жестокость. Подруги по школе и ЛНД не вызывали доверия, ибо в отличие от них она не сходила с ума по Гитлеру. Но теперь у нее был Отто.
Каждую неделю они встречались, он ужасно ей радовался и об этом говорил, чего прежде никогда не случалось.
Вдвоем они гуляли по территории школы, и Отто с ней разговаривал, а она по-девчачьи ахала над его победами на беговой дорожке и меткостью в стрельбе, доказывавшими нацистским засранцам, на что способен еврей. Она цокала языком и выговаривала ему за новые ссадины и синяки. Смешила рассказами о дурацких упражнениях и танцах с шарфами, процветавших в ЛНД.
— В раздевалку шастают кураторы-извращенцы — мол, все ли в порядке с формой? Блузки беленькие, юбочки коротенькие? А то мы не знаем, чего им надо!
Потом в рощице они находили безлюдный уголок и садились под деревом. Затаив дыхание, Отто слушал новости о семье.
Иногда Зильке его приобнимала. Чаще всего, когда речь заходила о Фриде и Отто захлебывался своим невыносимым одиночеством. Бывало, он плакал, не стесняясь Зильке. Прежде он бы скорее умер, чем это допустил.
Но слезы высыхали, накатывал гнев, и Отто клялся отомстить всей нацистской машине.
— Когда-нибудь я сожгу на хер школу, — говорил он. — Иногда перед сном представляю, как сопру бензин и подожгу. Выберу время, когда ребята на стадионе. Кое-кто не такие уж сволочи, хоть все и собираются править миром. Но сука директор с его снисходительной улыбочкой и вся эта господствующая раса учителей свое получат. Поглядим, какие они сверхчеловеки. Вот запру двери и подпалю.
Подобные разговоры ее пугали. Лицо Отто злобно кривилось, голос дрожал от ненависти. Зильке крепче его обнимала и шептала: «Не уподобляйся им, Оттси». Отто вновь захлебывался слезами и ронял голову ей на плечо, а она держала его в объятиях, приговаривая, что в конце концов все образуется.
В такие минуты у Зильке появлялась надежда. Вдвоем они сидели под любимым деревом на травянистом взгорке, с которого просматривалось футбольное поле, и Зильке мечтала о том, как станет для Отто больше чем другом. Его девушкой. Может, нынче, или в следующий раз, или еще через неделю он повернется к ней, заглянет ей в глаза и поцелует.
Сейчас это не казалось безумной мечтой.
Зильке знала, что она весьма хорошенькая. Внешность ее отвечала духу времени: юная голубоглазая блондинка, стройная и загорелая. Зильке смахивала на девушек с нацистских плакатов, призывавших к взносам на нужды партии. Однокашники Отто, встречавшиеся на прогулке, всегда одобрительно ухмылялись и друг друга подталкивали. Некоторые даже восхищенно присвистывали.
— Может, познакомишь со своей девушкой, Штенгель? — как-то раз крикнул один парень, и Зильке запунцовела, что последнее время бывало частенько.
Однако было очень приятно.
Зильке себя чувствовала девушкой Отто. Они встречались каждую неделю, и она участвовала в официальных чаепитиях, куда все прочие воспитанники приводили разве что матушек.
Зильке подмечала завистливые взгляды, когда Отто сопровождал ее к столу. Многие симпатичные парни в безупречно отутюженной форме слали ей улыбки, но она высокомерно отворачивалась, давая понять, что ей интересен лишь ее красавец-кавалер.
Ей нравилось сидеть с ним рядом за красиво сервированным столом. Нравилась брутальная мужская атмосфера. Нравилось, как все парни синхронно вскакивали и по сигналу директора рявкали: «Рады гостям!»
Она тоже была гостьей.
Гостьей Отто, чем очень гордилась.
Как и все здесь, Отто был подтянут и дисциплинирован. Как и все, он вскидывал руку в гитлеровском салюте и, маршируя на месте, рьяно горланил «Хорста Весселя». Все это было ему ненавистно, но он это делал, дабы не лишиться единственной возможности видеть ее.
После приветствия Отто вновь садился за стол, и Зильке подталкивала его локтем — мол, я заметила твои скрещенные пальцы. Она угадывала его скрытую улыбку, а он под столом толкал ее коленкой и для нее хватал самый большой кусок торта.
Такие мелочи пьянили Зильке.
Девушку, у которой мать уборщица, а отчим — штурмовик на подхвате.
Девушку, которая всегда считала себя второсортной. Особенно по сравнению с Дагмар.
Девушку, без памяти влюбленную в Отто.
Расовая непригодность
Лондон, 1956 г.
В четвертый раз сходив к бару за выпивкой, Стоун без понуканий продолжил рассказ.
Он так давно не говорил о себе, что, начав, не мог остановиться.
— Наконец меня выпустили в город, — сказал он. — Директор вызвал в кабинет и объявил, что с пяти до девяти вечера я могу идти в увольнение. То, к чему я стремился. Ради чего перестал драться и поносить фюрера.
— Спёрим, я знаю, что ты сделяль, когда вирвалься на воля, — улыбнулась Билли. Красиво очерченные алые губы ее всегда выглядели подкрашенными, независимо от того, сколько помады осталось на краю стакана.
— И что же?
— Прямьиком рвануль к своей Дагмар. Не чуя ногу.
— Верно, — тихо сказал Стоун. Взгляд его затуманился.
— И разбиль сердце малишки Зильке.
— Думаешь? Вряд ли она меня любила. В этом смысле. Мы дружили. Вечные приятели.
— Мюжчины никёгда не замечают. Особенно если не хётят. Хюже нет мюжчины в шестнадцать лет. Знакёмо. Они тюпые!
Стоун усмехнулся и вытряхнул очередную сигарету из пачки «Лаки Страйк».
— Что ж, если я ранил Зильке, мне тотчас отплатили.
— Дагмар тебя бросиля?
— Можно и так сказать. В общем-то я был ее парнем всего один вечер. Да, она меня прогнала. Поначалу мать ее не хотела меня впускать, потом все же впустила, но дальше вестибюля я не добрался. Я же был в кошмарной черной форме со свастикой. А куда деваться, другой-то одежды не было. Представь, что подумала фрау Фишер. Молодец в эсэсовской форме. Она страшно побледнела. Не сразу меня узнала. Наверное, решила, я пришел ее арестовать. Потом велела убираться. Ты не еврей, сказала, ты немец. Я не ожидал такого приема, но, конечно, ее можно понять. Я подвергал их опасности. Если б меня застукали, наказали бы их, не меня. Прекрасный повод прищучить Фишеров.
