…Только сейчас Раф почувствовал, как он истосковался по ласкам красавицы Марты. И вот она, доступная, желанная, стоит перед ним, манит сияющими глазами. Достаточно протянуть руку…
— Протяни руку, — прошептала девушка. — Я полюбила тебя давно… словом, тогда, когда ты делал физзарядку…
Раф похолодел. Он увидел себя со стороны. С отвисшей челюстью, распущенной нижней губой и слюной идиота, которая стекает на волосатую грудь…
— У тебя странный вкус, — с кривой улыбкой прошептал он.
— Протяни руку, ненаглядный мой, — повторила красавица.
Раф посмотрел на соседнюю скамейку. Скамейка была пуста… Нищий исчез.
Раф испытал внезапное чувство утраты. Будто из его прошлого без спросу изъяли что-то важное, без чего его жизнь уже никогда не будет полной и спокойной.
Раф сделал усилие и протянул руку Марте. И тут же потерял сознание…
Глава 40
Еще не успев прийти в себя, Раф осознал, что с ним происходит что-то необычное, диковинное.
Он не открывая глаз, видел картины, одна чудесней другой. "Соблазн, соблазн", — нашептывал ему таинственный голос, когда он внутренним зрением увидел то, что можно увидеть лишь в прекрасных снах детства или, может быть, — после смерти.
Поэтическая душа Шнейерсона пробудилась от спячки, и Раф понял, что вся его прежняя жизнь — лишь начало чего-то огромного, величественного, непостижимого, чего-то такого, чему нельзя найти ни истолкования, ни измерения.
В дивной грёзе он медленно и бесшумно скользил (хождение по водам?) по серебристо-голубой поверхности то ли длинного узкого озера, то ли покойной реки, песчаные берега которой были сотворены из золотого песка.
Над берегами господствовали уходящие вверх и за горизонт луга, высокие травы которых исходили благоуханной свежестью и чем-то еще, что сладко и томительно тревожило угасающую душу и заставляло думать о прошлом, как о чем-то таком, чему еще предстояло свершиться…
"Как прекрасно! Так и должно быть! Да, да, так и должно быть… Я всегда верил в это! — говорил себе Раф, и душа его замирала от восторга. — Только бы длился этот сон бесконечно долго…", мечтал он.
Шнейерсон опять услышал шуршание платья.
— Я умер? — прошептал он.
— Ах, если бы!! — воскликнула Марта. — Но это лишь пристрелка. Оглянись!
Раф посмотрел по сторонам и увидел, что рядом с Мартой находится женщина, одетая в черный плащ с капюшоном. Раф понял, что это Рогнеда.
— Господи!.. — в сердцах произнес он.
— Еще одно слово, и вам ничто не поможет! — зашипела Рогнеда.
— Где я? — приподнимаясь, спросил Раф. За спинами женщин была тьма. Сами же они были освещены светом, который, казалось, струился откуда-то сверху.
— Вы бы лучше, — усмехнулась Рогнеда, — вы бы лучше спросили, в кого вы чуть было не превратились.
— Будь моя воля, — неуверенно протянул Раф, на всякий случай ощупывая себя, — будь моя воля, я бы вас, — сказал он уже значительно уверенней, убедившись, что с его телом все в порядке, — я бы вас, госпожа Урончик, никогда не познакомил с Германом… Так в кого же я чуть-чуть не превратился?
— В кого, в кого… В вурдалака! Вот в кого!
Раф не очень-то и удивился. И, в общем-то, не очень-то и поверил. Слава Богу, он точно такой же, каким был последние лет десять. Крепкий пожилой мужчина с повышенной сексуальной активностью.
В полумраке Раф нашел руку Марты и нежно пожал ее.
— Пришло время побеседовать… — начала Рогнеда и громко хлопнула в ладоши. Звук, отразившись от невидимых стен, пола и потолка, поглотился тьмой.
— Рогнеда! — услышал Раф глухой голос. — Ау!
Из тьмы выступил Лёвин. Вот у кого вид никуда не годился. Глаза тусклые, плечи опущены, голос глухой. Словом, если кого и называть вурдалаком, то, конечно, Фомича.
— Что с тобой? — спросил Раф.
Тит махнул рукой. Мол, лучше не спрашивай.
— Тит, — Раф всматривался в серое лицо Лёвина, — признавайся, ты вурдалак или нет?
Лёвин задумался.
— А чёрт его знает… Ощущаю некое раздвоение.
— Раздвоение чего?
— Кажется, личности.
— Какая же ты личность? — грубо сказал Раф.
— Ты глуп, Рафаил, — обиделся Тит. — Похоже, ты не рад, что я нашелся.
— Рад, рад… — сказал Раф. — А куда ты подевал старину Гарри, помнится, он путь держал в твои чертоги?
Послышалось деловитое цоканье металлических подковок. Тит посмотрел на Рафа и многозначительно поднял руку.
Во всей Москве только старина Гарри оснащал мыски и каблуки туфель подковками, которые не производились нигде в мире уже лет двадцать. Но предусмотрительный Зубрицкий еще в далекие восьмидесятые на рынке в Малаховке в сапожной лавке накупил этих дурацких подковок на сто лет вперед.
— А вот и я! — воскликнул он.
— Где тебя черти носили, старый болван? — зашипел Раф. — Я по твоей милости был вынужден ночевать, как босяк, под открытым небом!
— Надеюсь, ты хорошо выспался?
— Нет, каков мерзавец! — задохнулся от гнева Раф. — Вместо того чтобы сказать мне спасибо…
— Спасибо, — сдержанно поблагодарил Зубрицкий и протянул Рафу ключи.
— Господи, родятся же на свет такие олухи… — Раф покачал головой.
Послышались шаркающие шаги и сопение.
— Ну что, — откуда-то сверху донесся бас Колосовского, — съезд вурдалаков можно считать открытым?
Через мгновение тьма расступилась и из нее величаво выплыл Герман.
— Едва вырвался. Сплошные заседания, приемы и встречи на высшем уровне. И Александр Исаевич допёк! Не поверите, заставлял каждое утро молиться о здоровье нации и переписывать его опус о соборности! Жалею, что привлёк его к государственной деятельности. Глубоко убежден, писатель должен писать, а не заниматься политикой и государственным строительством. В ином случае его ждёт судьба всех пророков, то есть забвение…
— Я сегодня проснулся… — вдруг вырвалось у Зубрицкого.
Раф подозрительно посмотрел на старину Гарри.
— Интересно, где ты спал?
Старина Гарри пожал плечами:
— Я спал у Тита, на коврике в прихожей, как пёсик…
— А ведь ты врешь, Гарри Анатольевич! — возмутился Лёвин. — Ты же уехал, уехал сразу после Германа. Ребята, он сказал, что у него срочное свидание… Гарри, ты что, забыл?
— Все понятно, — заскрежетал зубами Раф, — этот засранец был с бабой, и поэтому не открыл мне дверь в мою же собственную квартиру… А ведь я звонил минут пятнадцать. Ну, что мне с ним сделать, с этим сучьим выродком?!
— Убить подлую тварь! — посоветовал Герман.
— Да, я был с бабой, подтверждаю, но, клянусь, не слышал никакого звонка…
— Ну, разумеется, не слышал: ты, когда с бабой, глохнешь на оба уха.
— Так вот… я проснулся оттого, что услышал, что какая-то птица подлетала ко мне…
— Намекаешь на…
— Чего мне намекать. Я слышал. Она даже крылом меня задела. Проснулся, никого нет.
— Обычное дело. Это голубь. Птица смерти, — промолвил Раф.
— Голубь всегда был птицей мира, дурак, — забасил Герман. — Вспомни Пикассо…
— Хоть ты и премьер-министр, но пошел бы ты со своим Пикассо куда подальше. Повторяю, голубь — птица смерти. Она примеривалась. В соответствии с народными преданиями, которым нельзя не доверять, души людей переселяются в голубей… Вот птичка и прилетала, чтобы на месте ознакомиться с душой, которую ей вскорости предстоит втиснуть в своё голубиное нутро.
— Ну и черт с ней! — легкомысленно сказал старина Гарри. — Как прилетела, так и улетела.
— Любопытно было бы знать, в кого переселится душа старины Гарри после того, как смерть вырвет его из наших рядов… — сказал Тит.
— Если в кого и переселится душа старины Гарри, так это… — Герман замолчал и выразительно посмотрел на друзей.
— Договаривай! — пронзительным голосом выкрикнул старина Гарри. — Договаривай, проклятый наймит капитализма, чинодрал и коррупционер…
— Неблагодарный! Скажи, ты хочешь получить квартиру Маяковского?
— Каюсь, Герман, каюсь!
— То-то же! Твое искреннее раскаяние проняло меня до слёз, и потому я не стану никому говорить, что твоя душа, если и переселится в какую-нибудь птицу, то это вряд ли будет голубь. Скорее, это будет попугай-какаду. Тем более что ты, — Колосовский внимательно посмотрел на Зубрицкого в профиль, — тем более что ты и при жизни-то был на него похож…
