Она подошла к нему, и он понял, что может заключить ее в объятия. Ей нравилась его сила. Его нежность. Они оставались в таком положении довольно долго.
Во время этого путешествия он перечислял достоинства и красоты Франции, которую он знал лучше, чем она. Они говорили о своих странах, легко понимая друг друга. Им было хорошо вместе, даже в тишине. Однажды она осмелилась сказать:
– Для меня страна – это мужчина, которого я люблю. – И уточнила: – Которого я бы любила…
Он не ответил. Он отвез Иоланду в Моржинс, в свое шале, находившееся на опушке могучего леса, довольно далеко от деревни.
Она видела в первый раз в своей жизни горное шале. От старой постройки пахло деревом и сыростью.
– Летом я мог бы посадить здесь немного цветов, но у меня нет времени. Я приезжаю очень редко.
Она слушала. Значит, можно иметь и такой образ жизни. Не иметь времени, чтобы приехать сюда.
– Вы избалованы.
– Это не так, – сказал он. – Это не так.
Они спали в шале. Иоланда любовалась пейзажем за окном. «Нас окружают живые новогодние елки», – подумала она.
Иоланда и здесь обнаружила образцовую кухню и удивлялась тому, что ставни прекрасно закрывались. Они обедали в деревенской гостинице, где хозяйка хорошо знала доктора. После обеда они долго гуляли в лесу.
На второй день, прогуливаясь возле источника, журчание которого завораживало Иоланду, доктор, умиротворенный существовавшей между ними, хотя и неопределенной, дружбой, сказал:
– Я питаю неприязнь к женщинам, это правда. Я очень обижен на одну женщину. Вы меня понимаете, надеюсь.
– Не говорите ничего, что могло бы мне причинить боль, – защищалась она. – Я так счастлива оттого, что я с вами.
Он улыбнулся.
– Вам надо узнать меня получше.
– Того, о чем я догадываюсь, достаточно, – сказала она. – Пожалуйста, не говорите мне ничего неприятного.
– Вы меня принимаете за сильного мужчину, не так ли?
– Да. Мне это нравится. Я лишь дополнение. Я могу служить дополнением.
– Послушайте меня, пожалуйста, – сказал он. – Даже если вам это не понравится. Моя мать была святой женщиной, моя сестра была святой женщиной, они жили для своего очага, для своего мужчины, для своей семьи. Для меня. Отсюда мое влечение с юности к интеллектуалкам, творческим натурам, женщинам, у которых своя профессия, своя жизнь. Мне не хотелось женщину-домохозяйку.
Иоланда прервала его:
– Как я.
– Да, – сказал он. – Судьба распорядилась так, что я попал на женщину того типа, которого я всегда избегал.
– Не продолжайте, – сказала Иоланда. – Я могу уехать завтра.
– Не будьте наивной. Послушайте же… Много лет тому назад я встретил хиппи, маргиналку, швейцарку немецкого происхождения, с рыжими волосами зелеными глазами. Заносчивая, сдержанная. Я принимал ее холодность за доказательство независимости. Она мне понравилась, произвела на меня впечатление. Женщина, которой я был не нужен. Она была скульптором. Я жил с ней очень недолго. Однажды она мне сказала рассеянно: «Мне кажется, что я беременна. Это меня очень беспокоит». Я ее спросил робко, был ли я отцом. «Разумеется, – ответила она. – Разве это так важно?» «Да, важно. Я женюсь на тебе, и у нас будет ребенок». «Вот это да, – сказала она. – Что за идея! Ты все же не думаешь, что я могу приковаться к какому-то типу, у которого все дни расписаны из расчета полчаса на больного. Человек в футляре… Самодовольный… Жизнь, расписанная по минутам… Я хочу объехать весь мир. Творить. Жить. Ничего не знать о будущем. Отказаться от достатка». Я не возражал, но попросил ее остаться со мной до рождения ребенка, оставить его мне, а потом уехать. Она исчезла, не оставив адреса, и унесла моего ребенка.
– Я вас слушаю, – сказала Иоланда. Ей стало холодно.
– В течение этих лет я ничего не хотел знать о ней. В течение этих лет я ждал, что однажды мне позвонят, что она придет, непричесанная, неопрятная, в лохмотьях, не важно… Но что она мне принесет девочку или мальчика. «Вот твой ребенок Я тебе его оставляю». У меня была уверенность, что где-то в мире есть ребенок, мой ребенок. Никаких вестей. Совсем случайно я напал на след этой девицы. Она жила в общежитии в Хейдельберге. Я тотчас же поехал туда. Она меня едва узнала. Мне пришлось напомнить о себе. Она жила в этом огромном квадратном доме, где посетители ждали в вестибюле. У Хильды были впалые щеки, она обрюзгла. Я спросил у нее: «Где ребенок?» – «Какой ребенок, – сказала она, – какой ребенок?» Она сделала аборт, как только ушла от меня. Почти забыла о своей беременности. Я вернулся, испытывая невероятную ненависть к женщинам. Ей не хотелось иметь ребенка от меня. У меня не было больше доверия ни к одной женщине.
– В сорок девять лет, – сказала Иоланда, – я не могу больше рожать. Мне остается лишь уложить свой чемодан.
– Вы глупы.
– Нет. Если бы вы видели свое лицо. Вы меня пугаете. Вы забываете, что она имела право распоряжаться своим телом.
– Вздор, – сказал он. – Никто не имеет права распоряжаться ребенком другого.
Иоланда говорила мягко.
– Вы сами никогда не родите ребенка. Женщина должна любить его, чтобы вам его дать. Вы это хорошо знаете. На свете столько женщин… Столько детей, которых можно усыновить…
Природа вокруг них напоминала огромную вышивку. Темно-зеленый, светло-зеленый, зелено-желтый, зелено-синий, аквамарин, темно-изумрудный, цвет зелени, цвет волны, цвет ущелья, цвет моря, цвет верхушки дерева. Солнце гуляло, забавляясь, по этому зеленому миру.
Иоланда сказала:
– Ах, если бы я могла вам помочь быть чуточку счастливее.
– Дайте мне душевный покой, – сказал он. Она видела, что он взволнован.
– Я хочу остаться, – произнесла она. Небольшим жестом она застенчиво обозначила вселенную. Она почти раскрыла объятия.
– И столько чудес…
Глава 8
Я ДОЛГО не колебалась и приняла приглашение в Санто-Доминго. Мне бы хотелось рассказать обо всем этом маме, она была бы в восторге оттого, что наконец в моей жизни появился «богатый человек», даже если он «психически» не совсем нормальный. Повод для поездки, отец ученика, исчез бы, словно в тумане. «У Лоранс так много знакомых в Нью-Йорке», – скажет мама. Кому? Кому бы она говорила обо мне… Особенно нечем хвастаться, имея в моем лице единственного потомка. Мне нравилось это слово семейной беспристрастностью. Что бы ни случилось с моими родителями, я буду по праву их ребенком от «первого брака». Парижский призрак, по выражению мамы, уступил место реальному действующему лицу, Грегори. Я бы что-нибудь сочинила. Всегда, когда была приперта к стене, я импровизировала. Во времена моего ужасного детства с редкой наивностью папа и мама меня считали вруньей. Для них воображение было преступлением.
