— Давай, — небрежно и даже чуть грубо сказал Отчаянный. — Показывай!
— Лучше пройти во двор. — Крейн выглядел совершенно спокойным. — Но предупреждаю — там всё сгорит дотла…
…Ночь во все глаза смотрела с высоты на людей, которые вышли во внутренний дворик, где тихонько журчал фонтан. Легкий ветерок шелестел листвой, меж ветвями парили светящиеся огоньки — Крейн спугнул их, проходя на середину двора, и они роем звездочек растворились в темноте. Хаген был не прочь последовать их примеру, но что-то его остановило — любопытство? Боязнь показаться трусом? Он остался, хоть и предчувствовал, что вскоре об этом пожалеет.
— Стойте у стены, — негромко произнес Крейн. — Ни шагу вперед, понятно?
Куда уж понятнее…
— Камэ… — он помедлил. — Тебе стоит лишь сказать, и всё прекратится.
Должно быть, Паучок кивнула, но Хаген этого не видел — он смотрел только на капитана. А тот стоял неподвижно, закрыв глаза, как будто превратился в статую, и ничего не происходило так долго, что…
Крылья распахиваются за спиной Феникса неожиданно и со странным звуком — сухим щелчком, словно камнем бьют о камень. Это совсем не похоже на шелест перьев Джа-Джинни, это нечто иное.
Веки поднимаются, и на них смотрит Феникс.
«Отступи! — беззвучно произносят пламенные очи, чей взгляд пронзает до самого сердца. — Отступи, пока не поздно!»
Увы. Некуда отступать…
А ведь он видел, видел эти крылья! В первый раз — там, в проливе Сирен, когда всё вокруг затянуло волшебным туманом, и они едва не перебили друг друга на радость древним тварям, поющим свою вечную песню.
И ещё раз, в Ямаоке — он их видел. Они были…
…то красные, то черные.
Мучительно щуря глаза, Хаген приглядывается и понимает: то, что ему раньше казалось перьями — языки пламени, которые вырываются у Феникса из-за спины, причудливо изгибаясь. Их кончики горят ярко, а остальное постепенно покрывается черной коркой, которая потом трескается, выпускает на волю огонь — и так без конца. На это можно смотреть целую вечность, позабыв обо всем, но…
Превращение только начинается.
Кольчужным воротником огненные перья охватывают шею Кристобаля Фейры, бегут вниз — плечи, грудь постепенно скрываются под колышущейся черно-красной завесой.
Крылья растут.
Ладони Феникса раскрываются, выщелкивают когти, поначалу ярко-алые, а потом — чернее угля. Его глаза меняются — вытягиваясь к вискам, делаются узкими щелями, и на дне их бушует пламя, — лицо же как будто стирается, теряясь в огненном мареве.
А крылья растут…
Пламя иной раз выглядит бесцветным, прозрачным, но не перестает обжигать. Кристобаль сказал правду: то, что они видели раньше, было лишь тенью, эфемеридой, а теперь на свободу выходил истинный Феникс. Поначалу казалось, что он сидит на плечах хозяина, но постепенно они сливались — человек и птица, магус и потустороннее существо. И кто из них говорил совсем недавно: «Не бойся!» — теперь уже не узнать.
Сердце огромного костра, ревущее пламя пожара, пожирающего целый город в тщетной попытке насытиться, потоки лавы на склоне проснувшегося вулкана…
НЕ БОЙСЯ МЕНЯ.
И теперь ты не боишься боли, потому что забываешь себя, глядя в огненные очи звезды, что вот-вот рухнет к твоим ногам. Что боль? Твоя жизнь — искорка в вечном пламени, которое было до начала времен и пребудет вечно, даже когда пересохнет Океан и мир, изнуренный воспоминаниями о прошлом, развалится на части.
НЕ БОЙСЯ.
Искры ворохом разлетаются в разные стороны и гаснут в ночи… или, быть может, всё как раз наоборот? Ведь если пламя вечно, то и всякая его частица тоже наследует малую толику вечности, глоток бессмертия. В полете сквозь пустоту она длится и длится, пронзая новые миры, умирая и возрождаясь, как…
…как Феникс из пепла.
НЕ…
Ты вот-вот отринешь бренное свое тело, чтобы начать тот бесконечный полет, но в этот миг кто-то кричит пересохшими губами, срывая голос:
ХВАТИТ!!!
Ночь из черной стала серой и плакала хлопьями пепла и сажи. Сад был разорен: вода из фонтана испарилась, чаща треснула напополам, а всё остальное, как и предупреждал Крейн, сгорело. Оставалось лишь гадать, что подумали жители окрестных домов, завидев над особняком Арлини огромное зарево.
Камэ сидела на корточках, обхватив плечи руками, и раскачивалась из стороны в сторону. Её лицо показалось Хагену маской — белое, безжизненное. Тусклый взгляд был устремлен в пустоту. Лайра стоял совсем близко, но на сестру не смотрел — его глаза были закрыты, между бровями пролегла глубокая морщина. Своих товарищей Хаген чувствовал, не оборачиваясь — они были испуганы, но вместе с тем в их душах появилось то же странное ощущение, что и у него.
Феникс что-то сделал с ними, осушил их. Мысли и чувства поблекли: так выгоревшая до белого пепла коряга сохраняет прежний облик, а попробуй её тронь — тут же осядет горстью невесомых хлопьев. Хаген понял теперь, отчего Фейра не хотел открывать им своё истинное лицо: теперь придется привыкать к обычному облику капитана заново, уже зная всё о той силе, что кроется за его спиной.
Или не всё?..
— Сеймела получила то, чего осмелилась потребовать, — сказал Кристобаль Фейра тихо и хрипло. — Она выпросила у своего возлюбленного желание, обещание не отказать — и ему пришлось сдержать слово. Иной раз самые большие глупости делаются из-за того, что кто-то честно держит слово. Быть может, от страха у неё пропал голос… или же она нарочно не остановила его, когда могла бы это сделать? Теперь уже никто не узнает. Она сгорела, тут и сказочке конец.
Он огляделся, словно впервые заметив учиненный в саду разгром, но просить прощения не стал — поздно. Хмыкнул, небрежно провел ладонью по лицу, оставив серо-черную размазанную полосу.
Невысказанное слово звенело в тишине, как струна, готовая лопнуть.
— У тебя осталось одно желание, — произнес Феникс устало. — Береги его…
Но Лайра не успел ничего сказать, потому что над Каамой вдруг пронесся тревожный звон портового колокола. Он нарастал, бился взахлеб — вставайте! Беда! — и всем стало понятно, что этой ночью спать им уже не придется.
* * *
Через четыре месяца после того, что случилось в Яшмовом дворце, Хаген шел по улицам Фиренцы. Была глубокая ночь, и никто не тревожил одинокого путника, кроме бродячей собаки — та увязалась за ним ещё в порту и теперь трусила следом, пытаясь вымолить что-нибудь съедобное, но усилия её были тщетны: пересмешник сам чувствовал себя бездомным псом и был слишком зол, чтобы жалеть кого-то ещё.
На стук в дверь вышел сам Пейтон — зевая, шлепая стоптанными домашними туфлями, — и уставился на племянника, как будто тот был привидением.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
