Но она скоро оправится от случившегося. И он тоже. На самом деле пострадали лишь ее девическая влюбленность и его аристократическая гордость. Если продолжать его сторониться, а он и дальше будет проводить время наедине с книгами вдали от нее, уже через несколько недель они станут безразличны друг другу.
Совершенно безразличны.
Вот только жизнь кажется ужасно пустой без него.
Абигайль мысленно приструнила свое сердце, а потом тряхнула головой, чтобы показать, насколько ей все безразлично.
— Он занимается наукой, синьора Морини. Вы ошеломлены, знаю, но именно поэтому мы все здесь, если вы не знали. Чтобы учиться. Вдали от соблазнов большого города. Признаю, что все мы подхватили эту весеннюю лихорадку, вызывающую приступы безрассудства. Но, благодарение Богу, излечились и опять способны рассуждать здраво.
— И вы тоже, синьорина?
— Да. Чудесная вещь — здравый смысл. Я очень рада — действительно рада, — что его светлость наконец-то нашел подлинник текста греко-римского поэта и драматурга Ливиуса. Его ум нуждается в совершенствовании.
— Это не Ливиус, синьорина.
— Да, какая разница, чей текст? Возможно, какой-то другой, даже более поучительный.
— Поучительный, — сказала синьора Морини, словно пробуя слово на вкус. — Да, поучительный.
Абигайль прищурилась:
— Что это за огонек у вас в глазах, Морини? Вы что-то готовите, я вижу это.
— Да. Готовлю. — Экономка убрала руки с плеч Абигайль и указала на очаг. — Я готовлю чай для синьоры Морли и ее гостя.
Абигайль озадаченно посмотрела на чайник, висящий над тлеющими углями.
— Уже? А как вы?… Впрочем, забудьте. Не стоило мне спрашивать. Хотя я совсем не приготовление пищи имела в виду. Вы ведь до сих пор считаете, что для всех нас есть надежда, считаете, что стоит вам только щелкнуть своими призрачными пальцами, как мы бросимся в объятия друг другу, точно лишившиеся разума.
— Я не призрак, синьорина, — обиженно протянула экономка.
— Вы знаете, о чем я. Весь этот оккультизм и все такое… — Абигайль выразительно покрутила пальцем в воздухе. — В любом случае с этого самого момента вам лучше держать все ваши сумасшедшие идеи при себе.
— Но, синьорина, только послушайте! Этот гость…
Абигайль зажала уши руками.
— Ничего не слышу!
— Синьорина!
— Не слышу! Можете замышлять что угодно, Морини, а я… — Абигайль выпрямилась и изобразила на лице надменность, насколько это было возможно сейчас, когда она пахла козьим навозом и зажимала руками уши, — собираюсь переодеться.
— Очень хорошо! — крикнула синьора Морини. — Переоденьтесь! А когда будете переодеваться в своей комнате, приготовьте дорожный сундук.
Абигайль просунула голову в дверь, через которую только что вышла.
— Что? Дорожный сундук?
Экономка улыбнулась, расправила фартук и подошла к свистящему чайнику.
— Да, синьорина, потому что, мне кажется, что вы с синьорой скоро уедете.
— Уедем? А зачем нам уезжать? И куда, скажите на милость, мы поедем?
— В Рим, куда же еще? — Экономка перелила кипяток в фарфоровый чайник и подняла взгляд на Абигайль, все еще улыбаясь. — В Рим, синьорина. Как его называют? Вечный город.
* * *
На следующий день
— Послушай-ка, Джакомо, — крикнул герцог Уоллингфорд, соскакивая с коня на утоптанную пыль двора, — гусь разгуливает по полям без присмотра. Ты не знаешь, почему…
— Синьор!
Уоллингфорд почувствовал, как кто-то схватил его за руки и резко повернул, да так, что Люцифер ошеломленно фыркнул.
— Потише, приятель. — Уоллингфорд с трудом высвободился, расправил рукава своего редингота и ошеломленно посмотрел на Джакомо, который, словно внезапно лишился партнерши по танцам, продолжал перебирать ногами и подергивался, напоминая марионетку, да к тому же пьяную. — Возьмите себя в руки.
— Это чудо, синьор! Чудо!
Люцифер насторожился, а Уоллингфорд крепче сжал поводья.
— Чудо? Что за чудо? С крыши конюшни теперь льется вино, а не вода?
Джакомо упал на колени и закатил глаза к небу.
— С вами все в порядке, друг мой? — Уоллингфорд обеспокоенно шагнул к странному итальянцу.
Джакомо воздел руки к небу.
— Спасибо, спасибо за этот день! Я не устаю благодарить Господа нашего, одарившего нас своим благословением.
— Козы научились доить себя самостоятельно? Или одна из гусынь снесла золотое яйцо?
— Нет, синьор.
Уоллингфорд задумался.
— Два золотых яйца?
— Женщины, синьор!
Уоллингфорд ослабил подпруги и подвел Люцифера к изгороди.
— Женщины? И это все? Мне всегда казалось, что вы питаете к женщинам неприязнь. И не просто неприязнь, а ненависть.
— Ох, синьор, я всерьез их ненавижу. От них столько неприятностей, — сказал Джакомо, неотступно следуя за герцогом. — Вот почему я сегодня так счастлив. — Он с восторгом поцеловал собственные пальцы.
— Они провели все утро в замке, оставив коз на ваше попечение?
— Нет, синьор. Еще лучше. — Джакомо снова воздел руки к небу. — Они уехали!
Уоллингфорд, снимавший седло с лоснящейся спины коня, застыл на месте.
— Что? — с трудом вымолвил он.
— Уехали, синьор! Укатили с рассветом вместе со своими сундуками и шляпами. Уехали! Наконец-то! — Джакомо крепко обнял себя и принялся кружить на одном месте, точно хромоногая балерина.
— Вы уверены, Джакомо?
— Собственными глазами видел, синьор герцог. И даже рукой помахал. — Джакомо изобразил, как это было, и игриво пошевелил пальцами.
— Совсем уехали?
— Совсем. Обе сестры-дьяволицы.
— Они не дьяволицы, Джакомо. Просто очень живые.
— Синьор, — Джакомо посмотрел укоризненно, — вы же знаете женщин. Видели, сколько от них неприятностей. У вас ведь теперь легко на сердце? Оно освободилось от тяжелой ноши? — Он вздохнул и приложил руку к груди. — Мое сердце словно наполнено газом.
— Газом?
— Да, которым мы дышим. — Джакомо картинно вздохнул. — Ах, как легко.
— Это называется воздух, дружище. Ваше сердце полно воздуха. Легче, чем воздух, — так говорят англичане. — Уоллингфорд небрежно закинул седло на ограду, нисколько не заботясь о том, что может поцарапать кожу. Это было для него неожиданно, ибо в последнее время он чистил и полировал его самостоятельно.
Люцифер легонько ткнул хозяина в спину.
— Ага! Видите! Вы тоже чувствуете воздух в своем сердце.
Уоллингфорд обернулся:
— Знаете, что я чувствую? Желание отвести коня в стойло, а потом съесть свой обед. Простите.
