настроении и несколько раз намеренно трогала Светлану. Руки у Хельги были заняты едой, но разок она утолила свою страсть, подавшись вперед и потершись носом о тонкое предплечье девушки.
– Передай мне бекон, моя дорогая куртизанка! – попросила она Светлану, и та зарделась от лести и смущения.
59
Наше с Людмилой общение вызывало такой восторг с обеих сторон, что я не успевал задуматься о самой вероятности того, что я для кого-то привлекателен. Мало – слишком мало – я размышлял и о неправильности того, чем мы занимаемся. Нашу страсть было ни подавить, ни отвергнуть.
Сношались ли мы в свинарнике? К сожалению, да. Непроизвольные, несдержанные звуки наших встреч не отличались от тех, что издают боров и свиноматка. Мы использовали малейшую возможность, а длинное, приземистое, смердящее строение изобиловало узкими коридорчиками, подсобками, воротами и перегородками. Там без особых проблем случались наши тайные совокупления под видом того, что я помогаю Людмиле разгребать море неприятной работы. Мерзкий запах нас ничуть не смущал. Людмила, например, к нему точно привыкла. У меня такой привычки не было, но поскольку она сама источала какой-то землистый, почти свиной аромат, который меня пьянил, сходство я игнорировал.
После сношений и в перерывах между ними мы много разговаривали. Миша и Людмила выросли в одной деревушке на бескрайних неведомых просторах той огромной страны. О России я знал очень мало. Казалось, множество жизней уйдет на то, чтобы разобраться в ее географии и последних нескольких десятилетиях ее кровавой истории. В свою очередь, Людмила очень мало знала о Швеции, считая ее родственницей Финляндии, которая, как ее всегда убеждали, входила в состав России.
Порой мы вместе лежали на чистых опилках, теплых от свиней или нас самих, укутанные только ее волосами. Казалось, Людмилины волосы поглотят меня целиком. Они вечно лезли мне в рот, в нос, в глаз, вплетались во все, что было на мне надето.
К счастью, моя верхняя одежда по-прежнему была в основном из кожи и меха.
– Моя очаровательная славянская Медуза! – проговорил я однажды, когда мы сидели, прислонившись к пустому станку для супороса, пахнущему хлоркой. – Мне сорок три. В последний раз интимные отношения с другим живым существом у меня были лет в двадцать семь. Нет, наверное, в двадцать пять. Так или иначе, почти двадцать лет назад. – Я задумался о долгих периодах воздержания, о том, влияют ли они на человека, и если влияют, то как. В ту пору для полярного зверолова – или шахтера, или владельца рудника – было совершенно нормально жить холостяком. Но это не означало, что нас не интересовал сам процесс.
– И все эти годы у тебя даже одинокой, никем не востребованной тюленихи не было? – спросила Людмила.
Я резко повернулся к ней.
– Ты слышала прозвище?
– Да, конечно.
Судя по виду, Людмила пыталась скрыть, что удивлена до глубины души.
– На такие вопросы джентльмены не отвечают.
Любому блеску суждено немного померкнуть. Через две недели после моего приезда в Пирамиду наши свидания из маниакально-страстных превратились в приятную рутину, и мне стало стыдно. Я вдруг почувствовал, что превратился в человека, который был бы неприятен мне самому, – ведомого лишь собственными порывами, безразличного к ранам, которые он оставляет за собой. О состоянии ее замужества мы с Людмилой никогда не говорили, словно не желая рассеивать чары нашей беззаботной радости. Я словно прожил пятнадцать дней, затаив дыхание. Знал я лишь о том, что Миша представляется образцом приличия. Илья это подтверждал.
– Дорогуша, я не дикий несгибаемый переселенец, за которого ты меня принимаешь, – заявил я после очередного свидания.
– За такого человека я тебя не принимала, – парировала Людмила. – Ни дикости, ни несгибаемости в тебе нет.
– Зато есть душа, – продолжал я. – Или что-то подобное. У меня есть внутренний мир. Я не могу бесстрастно абстрагироваться от чужих страданий.
– Надеюсь, что не можешь, – отозвалась Людмила. – Именно внутренний мир привлекает меня в тебе. Жаль, что именно мне приходится об этом говорить тебе, Свен, но при всей суровой закаленности внешность не самая привлекательная твоя сторона.
– Конечно, нет! Но, послушай, Людмила! Твой муж… У тебя есть муж! Я ему симпатизирую. Я его уважаю. То есть побаиваюсь – он словно воплощение саксонских кошмаров, – но все равно симпатизирую ему. Поэтому я должен ему признаться. Я возьму вину на себя, чтобы тебе не пришлось. Скажу, что я тебя принудил. Но я не смогу оставаться в этом доме ни минуты более, если Миша будет так слепо мне доверять.
Людмила как-то непонятно на меня посмотрела.
– Если очень нужно, признавайся, – сказала она.
Следующим утром после бессонной ночи на диване («Миша наверняка притащил его из глубинки России-матушки на своей широкой спине», – горестно подумал я) я окликнул Мишу, когда тот, закончив одно дело, с довольным видом приступал к другому. Руки тряслись, затягивать ситуацию не хотелось, поэтому я быстро объяснил Мише, что очень благодарен ему за гостеприимство; но я подвел его, соблазнив его жену. Мол, извинений тут никаких не хватит; что тем же утром я соберу вещи, разыщу Хельгу и приготовлюсь к отъезду; или, как минимум, переберусь в ночлежку до тех пор, пока Хельга не будет готова уехать; или же, если он желает сейчас же меня убить, винить я его не стану.
Чем дольше я объяснял, тем сильнее мрачнел Миша. Когда закончил, лицо у него было оттенка гадкого корнеплода, который русские вечно добавляют в свой унылый суп. Я подумал, что он багровеет от великого гнева. Чувствуя себя мерзко, я приготовился к резким словам, резкому удару и чему-то еще хуже.
– Думается мне… – начал Миша, не без труда подбирая слова. – Думается мне, что для такого признания потребовалась недюжинная смелость и огромная сила воли.
Лишь тогда я с невероятным изумлением осознал, что этот человек не разгневан, а смущен.
– Свен, я уважаю твое мнение, – продолжал Миша. – Твой внутренний компас не врет, даже так близко к Северному полюсу.
Я ушам своим не верил. Этот громила, в битве махавший секирой, как другие мужчины – мечом, только что услышал об измене жены и в ответ сделал мне комплимент.
– Миша, я не понимаю. Ты не злишься? – спросил я.
– Нет, нет! – Он замахал руками. – Собирать вещи не нужно. Будет очень жалко, если ты так скоро от нас уедешь. Сядь. Если у тебя нет срочных дел, я приготовлю тебе кофе и объясню.
Я сел и стал ждать. Через несколько минут Миша принес мне кофе в глиняной кружке, явно вылепленной его ручищами. Он сказал, что у них с
