«Вот же недоумок. У тебя было все – момент неожиданности, оружие, мотив и решимость. Но тебе приспичило поговорить. Глупо».
Он наконец выдернул лезвие «Карателя» из шеи убитого и предусмотрительно отступил на шаг, чтобы не испачкаться. Против ожидания, кровь потекла из раны вяло. Грешник вытер лезвие о чужие штаны, мельком глянул на второго мертвеца на кушетке. Если быть точным, тот был первым, кого Поляков убил в бреду. Тот самый призрак, чей огонь он забрал, чтобы восстановить силы. А Хомут был вторым. Вторым «неправильным» человеком, жизнь которого оказалась ему подвластна. И такие «неправильные» люди на станции еще имелись – биение их сердец он чувствовал даже сквозь стены. Все это так удивительно ново… Но разбираться некогда, самоанализом и бесконечными переживаниями пусть занимаются слабаки, а он просто использует то, что обрел.
Теперь память вернулась полностью, и он знал, что ему делать дальше.
Главное, что Фиона еще жива! То, что он видел во сне, не было горячечным бредом. Он должен ее спасти, вытащить из логова Храмового, как когда-то вырвал жену из лап Хомута. Жаль, что Майи больше нет… Но дочь пока жива. Он не чувствовал горя – душу заморозила кристаллизованная ненависть, позволявшая рассудку оставаться бесстрастным, расчетливым, дееспособным, собрать волю в железный кулак. И желание вернуться в Убежище как можно скорее гнало его из лазарета прочь.
Возможно, горечь и боль утраты его еще настигнет, и заставит страдать снова.
Но не сейчас.
Сейчас пусть страдают другие.
Поляков пошарил в медицинской сумке, которая раскрытой лежала возле трупа на кушетке, взял первый попавшийся скальпель и воткнул в рану на шее Хомута. Затем согнул его руку в локте и положил пальцами на рукоять. Убедившись, что со стороны все выглядит как форменное самоубийство, распахнул дверь и вышел наружу, окунаясь в станционный гомон – пахнущий смертью и с оружием в руках.
* * *
В прокуренном воздухе дым плавал сизыми клубами, перебивая вонь сивухи из трехлитровой стеклянной банки, красовавшейся в центре большого круглого стола. Вокруг банки, словно свита возле королевы, стояли кастрюлька с перченой грибной похлебкой, уже ополовиненная большая салатница со шницелями, и воинственно торчали шампуры с шашлыком, воткнутые прямо в испачканную стекающим жиром столешницу. Самая заметная деталь колыхалась именно в банке – здоровенное сизое сердце с толстыми обрубками артерий.
Кресло Учителя располагалось за столом напротив входа – так от внимательного взгляда пахана не мог ускользнуть ни один посетитель, входящий в кабинет. Фёдора разместили по левую руку от него, а Фикса уселся справа. Поэтому челноку приходилось разглядывать блатного сквозь банку, отчего тот казался уродливым мутантом – с искаженными пропорциями тела и выпученными глазами.
Последний час, который пришлось провести в кабинете с этими двумя «хозяевами жизни», совершенно убитый случившимся Фёдор пытался понять, за что это все на него свалилось. И в отличие от пахана с подручным, не забывавших выпивать и закусывать, ему кусок в горло не лез.
К допросу людей из команды, побывавшей на Северной, Учитель подошел основательно. Фёдор не мог избавиться от подозрения, что спектакль разыграли исключительно для него, как для уполномоченного представителя Бауманки. Разведчиков допрашивали по одному, дотошно сверяя показания. Впрочем, произошедшее на Северной перепугало боевиков настолько, что никто и не думал врать. Выкладывали все без малейшего принуждения, признавались даже в том, что к нынешней разведке не относилось – во всех своих прошлых грешках, словно оказались не на допросе, а на исповеди. И каждый, когда дело касалось искателя, истово клялся, что морлоков больше интересовал именно он, а не братки. По их дружным заверениям, именно поэтому и удалось вырваться, истратив почти весь боезапас, но получив лишь несколько несерьезных ранений. Горелка вернулся с расцарапанной до крови башкой, Пистон – с прокушенной насквозь рукой, у Баклана из бедра зубы морлока вырвали клок мяса, а Мокрому так исполосовали зад когтями, что чел теперь мог или лежать на животе, или стоять, а присесть – ни-ни. Но прямую угрозу для здоровья эти раны не несли, разве что самолюбие бойца пострадало. Единственным, кто даже царапины не получил, был Штопор. Если, конечно, не считать разбитого о мраморный пол лба, но это случилось уже на Новокузнецкой.
Оружие, которое у Фёдора сперли на станции, нашли и вернули с извинениями. Сейчас ружье лежало в углу кабинета вместе с рюкзаком Димки, который пришлось забрать из лазарета, чтобы тот не исчез в чьих-то вороватых руках так же бесследно и таинственно, как девушка…
Фёдор в который раз пощупал языком все еще кровоточащие и шатающиеся передние зубы, едва не вышибленные прикладом Штопора, и невольно скривился. Как же погано-то на душе… С виду все благообразно, почет и уважение, но он же чувствует, что хозяева Новокузнецкой в непростом раздумье. По своей дурости они потеряли и пацана, и девчонку… и если девчонку не найдут, то и свидетель им не нужен. Так что сейчас эти двое прикидывают, что с ним делать. Могут отпустить, а могут всадить пулю в лоб и выбросить крысам в туннель. Старое доброе правило для таких случаев еще никто не отменял: нет человека – нет проблемы, и никому ничего объяснять не придется.
– Никто из нас не предполагал, что там столько морлоков, Федя. Я даже представить не мог, во что они превратились, и что ждет наших разведчиков, – в который уже раз покачал седоватой головой Фикса. – Удивительно, что они вообще успели выбраться.
«Представить не мог? – Фёдор горько усмехнулся и тут же болезненно сморщился – трещины на разбитых прикладом губах остро защипало. – Поэтому и понадобился искатель, что представить не мог? Вот же лицемерные уроды! Использовали парня вместо счастливого билета и бросили его там, спасая свои поганые шкуры. И даже для виду не позаботились организовать спасательную операцию».
– Да выпей ты наконец, полегчает. – Словно услышав его нелицеприятные мысли, Учитель уставился на челнока подозрительным взглядом из-под мохнатых бровей. Подавая пример, пахан раздавил бычок в переполненной мраморной пепельнице, сцапал здоровенной лапищей трехлитровую емкость, плеснул полстопки в мутный граненый стакан, заставив сердце вичухи звучно бултыхнуться внутри. И выпил сивуху как воду, не поморщившись. Вяло поковырял вилкой в тарелке с маринованными грибами, но отложил, так и не закусив. – Трезвенником заделался?
Насчет сердца в банке у Фёдора имелось свое мнение. По заверениям пахана, это сердце добыто сталкерами по случаю его дня рождения, и еще недавно билось в груди вичухи – грозной летучей твари с поверхности. Но челнок почти не сомневался, что орган «одолжила» обычная упитанная хрюшка из ближайшего свинарника с Ганзы или Полиса. На самой-то Новокузнецкой ничего не выращивалось, только потреблялось то, что создано трудом на других станциях. Ложь стоит дешево, а ради авторитета блатные на что только не пойдут, в том числе и на такую вот извращенную демонстрацию силы. Типа, охота на вичух – обычная забава.
– Язвенником, – буркнул Фёдор, уставившись в стол. Ему только это и оставалось – или смотреть в тарелку с давно остывшей похлебкой, стоявшую перед носом, или сквозь банку с сивухой, или глазеть на картины, развешанные по стенам кабинета – сплошь пейзажи с природой до Катаклизма, явно позаимствованные из какого-то музея. Встречаться глазами с Учителем или Фиксой ему не хотелось. Чувствовал, что может не сдержаться и высказать им в лицо, что на самом деле думает об их провалившейся «операции». Даже помыслить об этом было больно, не то что произнести вслух. С бессильной горечью и гневом он размышлял о том, как хрупка человеческая жизнь. Но бессмысленным криком делу не поможешь и пацана не вернешь. Да и нельзя повышать голос на хозяина Новокузнецкой. – Что я теперь скажу Сотникову-старшему? Прости, хотел как лучше, но детишек твоих благополучно угробил?
– С девчонкой еще не все ясно, – миролюбиво заверил Фикса. Темно-карие глаза у блатного всегда источали обманчивое добродушие, но Фёдор на его счет не обманывался – стелет он мягко, да спать, скорее всего, будет жестковато. – Я отправил дрезины и к Павелецкой, и к Театральной. Живой или мертвой – мы ее найдем. Да и обыск на станции еще не закончен, будь уверен, все переворошим, во все помещения и палатки заглянем, все ящики и лавки перевернем, все технические коридоры прошерстим. Надо будет – и на дне отхожих ям лопатами пошарим. Ну не могла она растаять как дым! Кирпич божится, что не отходил от двери ни на минуту, но выход из лазарета только один. Я из него лично все дерьмо выбью, пока не признается, что просто уснул на посту или вступил с девкой в сговор и помог ей спрятаться.
«Вот именно. Спрятаться. Девчонка умеет это делать лучше всего – исчезать, когда не хочет, чтобы кто-то ее видел. Но этим двоим… знать не обязательно. Не исключено, что она ждет подходящего момента, когда я останусь один. Как бы убраться с этой чертовой станции?»
