врачу становится скучно, поскольку ситуация, с которой он имеет дело, слишком узнаваема; он даже прямо заявляет, что «болезнь такая обыкновенная, ничего серьезного…» – как бы намекая на общепринятый культурный статус такого психогенного расстройства. Рассказ Чехова, однако, в итоге отвергает парадигму любви как болезни, которую писатель, как кажется, использует вначале, поскольку в конце концов врач связывает расстройство больной с моральными и социальными факторами: ее чувством вины и ответственности как богатой наследницы фабрики. Эта интерпретация, однако, не становится истиной в последней инстанции, и неопределенность в отношении состояния героини так и не разрешается[369].
То, что Чехов избегает любовной тоски в своем творчестве, может быть обусловлено несколькими факторами, среди которых – чувствительность к избитости этого штампа. Однако, как я уже отмечала, он без колебаний обращается к самоубийству или алкоголизму в качестве возможных реакций на безответную или трагическую любовь, хотя эти две модели едва ли менее условны, чем любовь как болезнь. Предпочтение Чеховым этих двух решений вполне можно объяснить их связью с социальными недугами русской жизни той эпохи[370]. Но самое главное, похоже, что решающую роль в сопротивлении писателя соблазну использовать топос любви как болезни сыграли его образование врача и настойчивое стремление к медицинскому правдоподобию в литературе[371]. Развитие психологии и психиатрии в конце XIX века предоставило более сложные, подробные и клинически конкретные модели психических расстройств, чем традиционно расплывчатая любовная тоска. Критикуя то, что он считал некомпетентным использованием медицинского материала другими писателями – от Толстого и Золя до своей собственной протеже, Елены Шавровой, – Чехов явно хотел избежать ловушки литературной традиции, которая больше не поддерживалась наукой[372].
Таким образом, Чехов, не обличая топос напрямую, способствует его распаду, просто отказываясь его использовать. Современные ему ученые, однако, выступили с более прямой критикой этой традиции, как по научным, так и по морально-социальным причинам. В 1895 году профессор психиатрии Дерптского университета Владимир Чиж – ученый, который интересовался литературными исследованиями человеческой психики, – вынес приговор любовной болезни наряду с другими «нравственными страданиями»[373]. В своем исследовании под названием «Биологическое обоснование пессимизма», опубликованном в научном журнале «Неврологический вестник», автор берется научно определить, правы ли оптимисты, утверждающие, что в человеческой жизни удовольствие перевешивает страдание, или же верна противоположная точка зрения, отстаиваемая пессимистами[374]. Поскольку, по мнению Чижа, сексуальное удовольствие относится к числу наиболее интенсивных чувств, присущих человеку и высшим организмам, он выдвигает свой главный аргумент именно через анализ этого чувства (и, в более широком смысле, любви).
Чиж определяет удовольствие как все, что добавляет человеку жизни, а страдание – как все, что ее убавляет. По мнению Чижа, суть жизни заключается в росте и размножении, поэтому он находит «научное» объяснение интенсивности любви, связывая ее с половым актом, который направлен на производство самой жизни. Ученый заключает:
Вот почему любовь сильнее смерти, любовь бессмертна; даже в грубо материальномъ смысле нет более полного, совершенного осуществления вечной, беспредельной жизни, как любовь; только одна жизнь беспредельна, безгранична, и потому любовь как наиболее полное осуществление жизни, сильнее смерти – процесса предельного, ограниченного неизменными границами, которым подчинены все физические и химические процессы[375].
Эта логика позволяет автору обосновать биологически, и действительно «в грубо материальном смысле», силу любви, уже прославленную литературой и искусством[376].
Хотя такая точка зрения, казалось бы, подтверждает позицию оптимистов, вывод Чижа противоположен. В области сексуальной жизни, утверждает он, люди сталкиваются с неразрешимой дилеммой. Простое подчинение закону живой материи – ее стремлению к размножению и увеличению жизни – привело бы к катастрофическим последствиям для человечества в целом (а именно к перенаселению) и бесконечной череде страданий для отдельно взятой пары (включая постоянные беременности жены, усилия мужа по обеспечению постоянно растущей семьи, смерть детей и т. д.). Если же люди пытаются избежать этих страданий, то им приходится подавлять свое сексуальное влечение и все равно страдать. Следовательно, институт семьи не решает проблему. «Семейное счастье», как утверждает Чиж, это иллюзия, и здесь он не согласен с Толстым, которым в остальном он очень восхищается и чьи взгляды на труд, праздность и поэзию цитирует на протяжении всей работы. Изображение счастливых семей в эпилоге романа «Война и мир», утверждает ученый, вводит в заблуждение, поскольку герои Толстого «могли блаженствовать, потому что за них работали несколько тысяч человек, несколько нянек, гувернанток страдали от неудовлетворения половой жизни»[377].
Таким образом, люди оказываются в ловушке между мощным сексуальным влечением, составляющим суть жизни и служащим основным естественным законом их существования, и невозможностью его реализовать. Поэтому даже в сексуальной сфере, обычно считающейся источником величайшего наслаждения, страдание превышает удовольствие – что, по мнению Чижа, подтверждает пессимистический взгляд на человеческую жизнь. Однако эти страдания, предупреждает профессор, следует отличать от любовных страданий, которые обычно изображаются в литературе:
Вот настоящие ужасныя страдания, вытекающия из половой жизни; рядом с ними любовные страдания, описываемые поэтами, поистине ничтожны; огорчения оттого, что «он любил ее, а она не любила его» или наоборот, такие пустяки, что просто удивительно, как люди вместо сочувствия бесконечным страданиям, неизбежно происходящим при половой жизни, могут интересоваться такими ничтожными явлениями[378].
После такого осуждения любовной болезни как предмета, недостойного литературного изображения, Чиж выбирает пророческий, или, скорее, поучающий тон:
Я не сомневаюсь, что в будущем великие художники будут волновать массы именно изображением настоящих страданий, и вместо возбуждения праздного любопытства к страданиям лентяев, от нечего делать влюбляющихся в праздных барынь, будут говорить нам о великих страданиях матерей у кровати умирающих детей, о мучениях честных, ищущих правды, людей от невозможности исполнить задачу, возлагаемую на нас природой – увеличивать и сохранять жизнь[379].
«Биологическая» теория Чижа, таким образом, оказывается не только социальным комментарием к страданиям низших классов, но и критикой современной ему литературной практики и рекомендацией по ее улучшению.
Если в этой части своего исследования Чиж отбрасывает любовную тоску на основании ее маргинальности как «болезнь» праздного класса, в значительной степени сконструированную литературой, то в заключительной части он отвергает ее более решительно, как не находящую научного подтверждения. Последняя часть трактата посвящена чисто психологическим явлениям («высшим чувствованиям»), физиологические механизмы которых, как признает Чиж, нам пока неизвестны. Ученый соглашается, что интенсивные «нравственные страдания» могут вызвать физическое разрушение, но масштаб этого разрушения и широкая распространенность такого явления, по его утверждению, сильно раздуты «поэтами и проповедниками»[380]. Чтобы подчеркнуть литературное происхождение «высших страданий», Чиж характерно прибегает к типичным метафорам, используемым в дискурсе любви как болезни, и отвергает эту литературную традицию с научной точки зрения:
Вообще принято думать, что люди «чахнут», «вянут», «погибают» от разбитой любви, от неудовлетворенности их идеальных стремлений, «мучаются» угрызениями совести и т. п. Научное наблюдение убедительно опровергает влияние страданий высшего порядка на организмы или, иначе говоря, значение их в сумме ваших страданий[381].
Если раньше ученый ставил поэтам в заслугу то, что они уловили истинное значение любви, то теперь в своих нападках на любовную тоску и другие «нравственные страдания» он обвиняет писателей в создании и поддержании этой иллюзии и предупреждает свою аудиторию о ее опасных этических последствиях: «Это заблуждение крайне вредно, потому что
