часы, нельзя сказать, сломаны они или просто нуждаются в заводке. А взять припаркованные у обочины машины! Как угадать, которая из них заведется с пол-оборота, у которой в баке кончился бензин, а где разрядился аккумулятор? С людьми все иначе. Старик
опустел и напоминал сейчас выковырянную устрицу или лопнувший футбольный мяч — от него осталась лишь высохшая серая оболочка.
Мальчик, измученный переживаниями, больше не бормотал «Отче наш» — он свернулся в клубок на палу и забылся тяжелым сном.
Отец Гонзалес с благоговейной осторожностью привел мертвеца в порядок. В такие минуты симметрия казалась ему особенно важной. Людям нравится порядок, а смерть — истинное воплощение беспорядка, поэтому, прежде чем легонько потрясти мальчишку за плечо, отец Гонзалес выпрямил скрюченную шею мертвеца, расчесал волосы и сложил руки на груди. Теперь поза старика приобрела некую потустороннюю важность, будто он стоял на параде, а не лежал на грязном полу хибары, кое-как сложенной из деревянных ящиков, скрепленных старыми полиэтиленовыми пакетами.
— Твой дедушка покинул нас, — сказал отец Гонзалес.
Мальчик был еще мал и поэтому всхлипывал, не стесняясь своих слез. Отец Гонзалес прижал к себе худенькое, содрогающееся в рыданиях тело.
Когда слезы мальчика высохли, Гонзалес осторожно спросил:
— С кем еще ты здесь живешь?
— Ни с кем. Только мы с ним. Вдвоем.
— А где твоя мама?
— Она сказала, что пойдет в город на заработки. Она меня привела сюда. Мы ее больше не видели. Деда говорил, она нашла себе мужчину и он не хочет меня видеть.
— Ты знаешь, где она живет?
Слезы снова потекли из глаз мальчугана.
— Не надо, малыш, успокойся. Все будет хорошо.
Произнося эти слова, отец Гонзалес знал, что бессовестно лжет. Какое там хорошо! Он хотел объяснить мальчику, что может отвести его туда, где о нем будут заботиться, туда, где у него будут крыша над головой, еда, шкала, собственная кровать и даже холодное подобие родительской любви, но мальчик вдруг напрягся, как маленькая пружина, яростно заработал острыми локтями, вырвался из его объятий и исчез за дверью, словно растворился в темноте. Отец Гонзалес услышал только удаляющийся топот маленьких ног.
Отец Гонзалес хотел последовать за мальчиком, но не успел. Пока священник поднимался с колен, пока, кряхтя, растирал ноги, пока вышел в ночь, мальчишка растворился в муравейнике лачуг и хижин.
Со всех сторон над отцом Гонзалесом нависали стены, освещенные красным рассветным солнцем, тем же солнцем, что сейчас освещало башни небоскребов в центре города и зажигало огни на стеклах национального банка «Мерино». Рассвет уже позолотил стены дома мадам Оттавио, пробрался между столиками на заднем дворе мадам, рисуя новые тени расставленным на столах бутылкам. Но, хотя в Санта-Марту рассвет пришел раньше всего, в этом захолустье он выглядел почему-то бледнее, грязнее и медлительнее.
Священник не представлял, в какую сторону идти. Спотыкаясь, он брел от стены к стене, от дома к дому, скользя в смрадной грязи, поскальзываясь в лужах, полушепотом зовя мальчика. имя которого так и не узнал. И вот на маленьком, заросшем травой участке земли, где соединялись две сточные канавы, он завернул за угол и налетел на доктора Кохрейна.
Это был совершенно нелепый момент. Доктор Кохрейн устало брел по тропинке, прихрамывая и опираясь на трость, и не сразу заметил священника, который застыл, открыв рот, совершенно забыв, что хотел очистить грязь с локтей и колен, а также про то, что его фиолетовая стола все еще болталась на шее, как экстравагантный шарф.
Доктор Кохрейн первым пришел в себя от неожиданности.
— Отец Гонзалес! — воскликнул он, не зная, куда себя деть от смущения.
— Хоакин! — поперхнулся отец Гонзалес.
— Что вы здесь делаете?
Отец Гонзалес припомнил марш, который слышал посреди ночи, бесстыдный гимн мятежников, и то, что доктор Кохрейн никогда не скрывал симпатии к старому Полковнику.
Он сказал, растягивая слова:
— А я как раз хотел задать тот же вопрос вам.
Доктор Кохрейн поглядел ему в глаза и прочел в них свой приговор. И поскольку в голову ему не пришло ни единой правдоподобной лжи, объяснившей бы священнику, почему он, профессор университета и известный математик, потомок великого Адмирала, хромой калека, наконец, оказался на рассвете на скользкой тропе в беднейшей фавеле города, он поступил единственно верным способом. Он всем телом оперся на трость так, что ее резиновый наконечник просверлил в грязи небольшой кратер, окруженный сероватой пеной, как звездная пыль окружает летящий через космическое пространство метеорит, встал на колени посреди тропы и стянул с головы шляпу.
И сказал:
— Благословите меня, отец, ибо я хочу исповедаться. Я согрешил.
— Что?
— Я говорю: «Благословите меня, отец, ибо я со-, грешил».
— Хоакин, опомнитесь!
— Я хочу исповедаться.
— Вы в своем уме?
— Эй, сеньор Гонзалес, вы же священник! Вы не имеете права отказать мне в отпущении грехов. Вы что, собираетесь помешать моему примирению с Богом?
— Что, прямо здесь? А вы не можете подождать немного? Давайте хотя бы в город вернемся. Кажется, с этого места я смогу найти путь к машине. Она стоит вон там, у подножия холма.
— Нет, отец, прямо сейчас. Откуда вам знать, может, я одной ногой стою в могиле? Я могу умереть нераскаявшимся грешником.
— Не волнуйтесь, у Церкви больше нет таких жестких догм, как раньше. Умирайте спокойно.
— Отец! — В голосе доктора Кохрейна зазвучала сердитая нотка.
— Хоакин, но ведь вы даже не католик.
— С чего вы взяли? Конечно, я католик. Такой же крещеный, как вы. Такой же, как архиепископ, как Папа Римский!
— Но ведь вы не веруете?
— Ну вот опять вы за свое. Почем вам знать? И как вы можете сказать, во что верит архиепископ или Папа? Вы сами верите, и мне этого достаточно. Вы верите — вот что главное.
— Да, я верю. Только вы не подозреваете, как истово я молюсь о том, чтобы Господь избавил меня от этой веры.
— Но если ваша вера вдруг исчезнет, это будет лишь подтверждением ТОП), что Господь услышал ваши молитвы, что однозначно доказывает его существование.
— Вы математик или философ, Хоакин?
— Отец, прошу вас, хватит болтать, мои колени уже не те, что были раньше.
Отец Гонзалес вытер грязные руки об измазанную грязью сутану, стянул через голову столу, поцеловал вышитый на ней крест и надел ее снова. Он опустился на колени на выщипанную серую траву.
Два старика стояли на коленях друг напротив друга, один — обратившись лицом на восток и щурясь на восходящее солнце, другой — глядя на последние синеватые тени уходящей ночи. Они не видели друг друга, но
