В Санта-Марте мы ничего не видим, не слышим и не знаем. Так лучше, поверьте.
Мальчик отодвинул занавеску из тяжелых пластмассовых пластин, видимо, срезанных с упаковок минеральных удобрений, и отец Гонзалес шагнул в маленькую комнату. На полу, в груде грязного тряпья, лежал умирающий старик.
Помещение освещалось парафиновой лампой, стоящей у изголовья импровизированного ложа. Отец Гонзалес и раньше видел такие лампы — на городском рынке они стоили 75 сентаво, а запасной фитиль старик мог сделать из старого шнурка.
Отец Гонзалес опустился на колени и всмотрелся в иссохшее лицо. Диагноз он был очевиден — старик действительно умирал. Он лежал под двумя одеялами, прикрытый еще синей детской нейлоновой курткой, которую мальчишка заботливо подоткнул вокруг старческого подбородка. Темные ноздри длинного носа, напоминавшего ястребиный клюв, заострились, бледно-серые губы были растянуты в гримасе боли, а глаза устало блестели из-под синюшных век, как два вареных яйца. Отец Гонзалес и раньше видел умирающих и, конечно, знал отличительные признаки смерти. Надежды не было.
Мальчик остановился на краю освещенного круга. Он молчал, кусая губы, прилагая все силы, чтобы не расплакаться.
— Что же ты молчишь? Прочитай молитву, сынок. Скажи десять раз «Отче наш». Господь в своем милосердии поможет тебе.
Мальчик сложил перед лицом руки, словно ангел с картинки, как его когда-то учили в давно забытой другой жизни.
— Отче наш, — пробормотал он сквозь зубы, давясь рыданиями. — Отче наш. Отче наш. Отче наш.
Отец Гонзалес вытащил из кармана столу, развернул, разгладил рукой и поцеловал вышитый посередине крест. Он продел в нее тощую шею, затем раскрыл маленький кожаный футляр, который принес с собой. Внутри находилась бутылка миррового масла, освященная епископом и предназначавшаяся для употребления в экстремальных условиях.
Он вылил каплю на ладонь и мягко провел по глазам старика, ясным голосом проговорив слова святой молитвы: «Через это святое помазание по благостному милосердию Своему да избавит тебя Господь от грехов, совершенных посредством зрения. Аминь».
Затем священник протер маслом уши умирающего, осторожно и тщательно, как отец, купающий малыша. «Через это святое помазание по благостному милосердию Своему да избавит тебя Господь от грехов, совершенных посредством слуха. Аминь».
Масло почти закончилось. Отец Гонзалес вытряхнул последние капли на ладонь и провел по острому носу. «Через это святое помазание по благостному милосердию Своему да избавит тебя Господь от грехов, совершенных посредством обоняния. Аминь».
Затем мазнул по губам: «Через это святое помазание по благостному милосердию Своему да избавит тебя Господь от грехов, совершенных посредством вкуса. Амины.
Он взял старика за ледяные руки, потер их своими маслянистыми от мирра ладонями. «Через это святое помазание по благостному милосердию Своему да избавит тебя Господь от грехов, совершенных посредством осязания. Амины.
Снова вгляделся в застывшие глаза. Жизнь уходила из старого тела, прощалась с этим миром, алкала покоя, жаждала встречи с Всевышним.
Отец Гонзалес переступил на коленях несколько шагов и приподнял одеяла, чтобы добраться до ног старика. На ногах было что-то подобие шерстяных носков, затвердевших от грязи и издающих тошнотворный запах. Священник с трудом стянул их, обнажив черные, костлявые ступни с длинными желтыми ногтями, напоминающими птичьи когти.
Ничего, ничего. Иисус Христос тоже так делал. Иисус, повелитель мира, тот, кто видел прошлое и будущее Вселенной и всего, что находилось в ней, омывал ноги своим друзьям.
«Через это святое помазание по благостному милосердию Своему да избавит тебя Господь от грехов, совершенных посредством ходьбы. Амины.
На ощупь кожа умирающего была тонкой и хрупкой, как пергаментная бумага, и почти прозрачной. Уже неживой. Она не могла более хранить теплящуюся внутри нее жизнь и все больше истончалась, готовая раствориться, исчезнуть, дать душе протечь сквозь ветхую оболочку. Этот человек стоял за гранью жизни — на Земле от него почти ничего не осталось.
Отец Гонзалес потряс пустой бутылкой над ладонью и засунул руку под одеяло. От гадливости и стыда ему пришлось задержать дыхание. Да полно, отец, не надо так. Ты же доктор. Доктор, только не для тела, а для души. Доктор. Доктор. Он нащупал рукой сморщенный пенис старика, холодный и липкий, как дождевой червяк.
«Через это святое помазание по благостному милосердию Своему да избавит тебя Господь от грехов, совершенных посредством плотских утех. Аминь».
Исполнив последний ритуал, отец Гонзалес откинулся и сел на пятки.
— Ну вот и все, — сказал он. — Теперь ничего не бойся, сын мой, я посижу здесь, подожду вместе с тобой.
Мальчик все повторял:
— Отче наш. Отче наш. Отче наш.
А где-то далеко в темноте ночи креп и нарастал мощный хор мужских голосов:
мы выбрали свободу
нам ясен путь
нам ясен путь
свободу для народа
для каждого из нас
Это было похоже на церковное песнопение.
* * *
Помня свое место в этом мире, старик выполнял церемонию умирания с достоинством, тихо и почти незаметно — так же как и жил. Не было заячьего визга, приступов истерики, не было агонии, метаний и воплей ужаса, не было задыхающихся рыданий, удушья и легких, заполненных мутной жидкостью. Он просто перестал быть, как перестает гореть огарок свечи.
Когда это произошло, отец Гонзалес стоял на коленях возле ложа старика. Он на мгновение закрыл глаза, произнес еще одну короткую молитву, а когда открыл их, жизнь больше не теплилась в иссохшем теле. Старик был мертв. Такие мгновения перехода по ту сторону сильнее всего укрепляли веру отца Гонзалеса в существование души — ему хватило одного взгляда, чтобы понять, что старик не спит, не потерял сознание, но что его уже нет. Ведь глядя на остановившиеся
