– Так ты, значит, теперь все скидываешь и валишь, а мы, значит, здесь должны будем подыхать, да?
Я оттолкнул его и он, поскользнувшись на мокром тротуаре, отшатнулся и, взмахнув руками, выпустил коробку. Та взлетела и с сухим треском упала, кассеты рассыпались по черному асфальту.
– Бля! Та я тебя сейчас убью, это же не мои кассеты!
Я не знал, стоит ли мне помогать ему собирать их, или исчезнуть, пока он займется их сборами. Мои колебания решило появление двух молоденьких милиционеров. Став по сторонам от Жени, они терпеливо дождались, пока он соберет свой товар и встанет на ноги. Я видел, как ретировались другие стоявшие под комиссионным жуки. Когда Женя поднялся, один мент кивком головы велел ему следовать за ними. Мной они явно не интересовались. То, что произошло дальше, можно было ожидать – они завели его в подъезд соседнего дома, откуда – я уже видел это из такси – он вышел без своей замусоленной шапки, в распахнутом пальто и без коробки с кассетами. Заметив меня в отъезжающей машине, он схватил с земли серую ледышку и, запустив в мою сторону, заорал:
– Я тебя убью, с-суку такую! Убью с-суку!
Теперь я был виноват и в этом его несчастье. И все же испытал облегчение. Мне совершенно не было жалко этого патологического неудачника, чьи неудачи были следствием его лени и злобной тупости. Когда менты попросили его следовать за ними, у меня мелькнула только одна мысль: если он начнет рассказывать им истории про нашу совместную работу и если те захотят увеличить свой заработок еще и за мой счет, наш отъезд может задержаться. Но когда он вышел из подъезда попросту обобранный, я понял, что опасность миновала.
Глава 36
Прощание с мамами было скорым. Собрались у Надежды Григорьевны, моя мать испекла свой любимый торт – сметанник. Посидели, поохали, мамаши утирали слезы, брали с нас обещания писать подробно и часто. Мы говорили, что как только устроимся, попытаемся забрать их к себе, они повторяли: не думайте о нас, мы как-то проживем. В дверях мать, обняв меня, сказала: “Прости сынок, если что-то было не так”. Она осталась у Надежды Григорьевны помогать ей убирать посуду. Друг с другом у них было больше тем для разговоров, чем с нами.
Наташа сначала хотела пригласить Кащея к нам, но рассудила, что вечер с ним без музыки будет не вечером – у нас уже не было ни усилителя, ни колонок. Мы взяли с собой хлеб, брынзу, колбасу, коньяк, посуду, которая была нам уже без надобности, пошли к нему. Кащей слегка опешил от подарка – вертушки и полдюжины остававшихся пластинок. Я так и не продал их. Хотел пожить с ними подольше, не расставаться до последнего. А он все перебирал их, словно не зная, что с ними делать. Я не был уверен, что он будет слушать их. Я даже был уверен, что не будет.
Наташа, накрыв его журнальный стол принесенной скатертью, позвала нас, и мы начали нашу отвальную с посошка. Выпив первую, Кащей привычно разлил по второй.
– Давайте для успокоения нервов, а то что-то я разволновался.
Наташа, подняв рюмку, сказала:
– Константин Константинович, давайте за вас, вы у нас один остались.
– Действительно.
Сказав это, Кащей опрокинул в себя рюмку и, когда его голова вернулась на место, из него просто брызнули слезы, как если бы коньяк, вброшенный в рот, выплеснулся из глаз. Мы растерялись. Он, закрыв ладонями лицо, потрясся немного, потом, размазав влагу по потемневшему лицу, сморгнул, взял вилку, подцепил кусок колбасы и, забросив его за щеку, сказал:
– Вы даже не знаете, Наташа, как попали в точку. Правильное слово, как правильная нота, убивает наповал.
– Что вы имеете в виду?
– А то я имею в виду, что я не у вас тут один остался. А я просто один тут остался. Сам с собой. Без ансамбля. Один бля. Сперва Володя руки на себя наложил, царство ему небесное, на прошлой неделе Лиза уехала, теперь – вы. В институте была пара-другая инженеров, с которыми хоть слово можно было сказать, тоже умотали. Один остался. Один. Так знаете, лет в 50 начинаешь ощущать старение, морщины, интерес к некоторым вещам теряешь, не получилось что-то, ну и хрен с ним, но живешь все равно среди всего знакомого. Ну, пусть ты не пользуешься им, но оно твое. Как велосипед. Знаете? В какой-то момент садиться на него уже смешно, однако вот он висит на стене, захочу – сяду, потому что вот он – висит. И таких вещей много, захочу – возьму. А тут все, вдруг, как сорвалось со своих мест, и ты стоишь, а вокруг ничего нет. Ни хрена.
Он вздохнул.
– Колбаска хорошая, Наташа. Сладкая. Крестьянская. Рублей наверное 15 килограмм, а? Ну, да вы сейчас не считаете, наверное.
Как это ни странно, но перед самым отъездом я стал считать деньги, потому что после поездки в Москву, расплаты с родиной за учебу в ВУЗе, покупкой билетов и жизнью без дохода от уроков, от которого мне пришлось отказаться в последний месяц, практически все мои сбережения разошлись. У меня оставалась тысяча рублей, которые я хотел иметь при пересечении границы. Я слышал, что таможенники вытворяли чудеса, чтобы только заработать свою копейку на отъезжающих. Для них это тоже был шанс, отказываться от которого было нельзя, поскольку завтра его уже могло не стать.
– Ну, давайте послушаем, что вы мне оставляете. Нет, знаете, поставьте мне что-то такое, что вам дороже всего.
– Давайте Цеппелин, – предложил я.
– Цеп-пел-лин, – повторил Кащей. – А что это значит?
– Led Zeppelin – свинцовый дирижабль.
– Странное название, нет?
– Они не были уверены, что их дирижабль, в смысле их группа, будет успешной. Что он полетит. Такая ирония – свинцовый дирижабль не полетит. Для них это была авантюра.
Пока я это рассказывал, Кащей снова наполнил рюмки.
– Ну, ладно, – сказал он, поднимая свою. – Тот дирижабль, на котором мы все сейчас находимся, оказался явно свинцовым. Но я хочу выпить, чтобы ваш новый уже, наконец, полетел и полетел в правильном направлении!
Я опустил иглу на черный промежуток перед Since I’ve Been Loving You.
Ах, как замечательно она звучала на его усилителе и колонках! Как звенела медь Бонэма, как осторожно, просто вкрадчиво играл на органе Джон Пол Джонс, как взлетали гитарные пассажи Пейджа, а когда Плант закричал: drag, drag, a-a-a-a-a-a drag, я увидел, как Кащей вжался в кресло.
– Действительно, – сказал он, когда музыка кончилась. – Сильная вещь. Будете там, пойдите на концерт обязательно.
– Для этого нам раньше надо было уехать, – сказал я. – Их больше нет.
– Да, а почему?
– Бонэм умер. Их барабанщик. После этого они решили больше не играть.
– Вот оно что. Поразительно все-таки, как эта музыка воспитала целое поколение таких людей, как вы. Музыка – страшная сила, нет? Помните, отчего пали стены неприступного Иерихона? Осаждающие ходили вокруг и трубили в свои трубы. И стены рухнули. От музыки.
– Наши стены еще стоят, – заметил я.
– Верно, стены стоят. Только охранять их уже некому.
У подъезда Кащей обнял нас обоих, привлек к себе так, что лбы наши сошлись.
– Ну, наслаждайтесь там за меня, дети, – сказал он.
– Может быть, с нами поедете? – спросила Наташа.
– Нет-нет, я уже старый ехать. И потом очень хочется досмотреть всю эту комедию до конца. Ну, давайте, с Богом!
Он подтолкнул нас к выходу.
Была уже поздняя ночь, но было не холодно и в воздухе уже можно было уловить тревожный запах оттаивающей земли, сделавшей первый вдох-выдох после зимнего оцепенения. Не быт и не работа, на устройство которых особых надежд не было, а одна лишь природа с ее бесконечным чередованием времен года, умиранием и возрождением жизни, вселяла надежду на то, что очередной цикл бытия принесет радость.
Мы постояли на бульваре, глядя на россыпь портовых огней, черные силуэты судов, слушая доносившиеся звуки непрекращающейся портовой жизни: лязг и вздохи железнодорожных составов, удары опускавшихся на палубы контейнеров.
Миновав темные громады Воронцовского дворца и Колоннады, мы пересекли Тещин мост. Когда мы поднимались с бульвара, Наташа сказала:
– Знаешь, у меня возникло такое ощущение, словно мы бежим из этого города. Дождались, когда все уснули, и бежим.
– Только не говори, что испытываешь неловкость.
– Нет, я ни о чем не жалею. Но я думаю, что мы увезем отсюда ощущение не чего-то оставленного, а чего-то недоделанного, и оно будет всегда подзуживать.
– Недоделанного? Здесь просто нечего делать, о доделывании чего ты говоришь?
Я услышал свой голос со стороны, и он показался мне резким и раздраженным. Она не ответила. Я так устал от прогулки, что хотел только поскорей добраться до постели и лечь.
Мы молча дошли до дома. В парадной было как всегда темно. Только едва серела площадка между этажами. Наташа пошла впереди, я – за ней. Потом я увидел, как в мутном квадрате света появилась тень и кто-то сказал: “Наконец-то заявились!” Звук удара был глухим, но сам удар был настолько сильным, что Наташу отбросило на меня и мы оба упали. Я еще видел, как через нас кто-то перепрыгнул и, сбежав вниз по лестнице, выскочил на улицу. С коротким звенящим стуком упало на пол что-то металлическое и покатилось.
