— Мы этого ожидали, Пеано. Кондук в своей истории не раз поражал нечестными поступками.
— Посмотрите тогда на бесчестие, какого не ожидали даже от Кондука.
Пеано сфокусировал экран на городок Сорбас. Я бывал в этом маленьком мирном поселении, там испытывались водоходы для пустынь с новинками моей лаборатории. Сорбас возникал среди жёлто-оранжевой пустыни цепью невысоких холмов, уютно уместившейся меж их склонов долинкой, обширными садами, пересечёнными искусственными каналами, и сотней домов в глубине садов. Я узнал окрестности города, дороги, сходящиеся к нему из пустыни. Но города не узнал. В долине стояло тёмное облако дыма и пыли, из него то там, то тут вырывались столбы огня. Город пылал.
Я смотрел во все глаза на страшную картину.
— Пеано! Они сошли с ума! Ведь мы объявили Сорбас мирным городом. Там нет войск, нет укреплений, нет военных предприятий. Фабрика сушёных фруктов — и всё!
— Именно потому кондуки и напали на него. Раз Сорбас — мирный город, значит, отпора не будет.
Я всё не мог оторвать глаз от жуткой картины города, пылающего под мощным куполом дыма и пыли.
— Но как кондуки могли прорваться к городу? Ведь им надо было преодолеть наши пограничные укрепления!
— Они пролетели над ними. Своих водолётов у них нет, но Кортезия прислала пятнадцать летательных машин.
В штаб вошёл Прищепа. Я показал ему экран.
— Видел, Павел?
— Только сейчас вижу, но уже знаю подробности.
Сведения Прищепы мы с Пеано выслушали, сжимая кулаки. Водолёты кондуков преодолели границу ещё ночью и подошли к Сорбасу на рассвете. На город бросали вибрационные бомбы такой мощности, что стены домов рушились от резонанса. По первым донесениям, погибла половина населения города. Другая половина прорвалась сквозь запылавшие сады в пустыню. Нужно срочно организовать помощь этим несчастным.
— Я выслал туда наши подвижные части, — сказал Пеано. — К вечеру они подберут спасшихся.
— Ты допрашивал человека, напавшего на Гамова? — спросил я Прищепу.
— Он ещё плохо говорит, но угадывается заговор. Во главе его маршал Комлин, трое парней — исполнители приказа маршала. Я арестовал маршала и Маруцзяна и ещё десяток их друзей, отказавшихся в своё время заполнить покаянные листы и отстранённых нами от должностей.
— Ты передал арестованных Гонсалесу?
— Пусть это решит сам Гамов. Пойдёмте к нему.
Неожиданное нападение Кондука на мирный городок было вторым важным событием недели.
8
Гамов впал в неистовство. В то холодное бешенство, которое было страшней открытых приступов ярости. Он сказал:
— Прищепа, подготовьте доклад о внутреннем состоянии Кондука и о планах его военного командования. Пеано, подработайте ответ на воздушный удар по беззащитному городу.
Это было, вероятно, самое важное наше Ядро после решения о референдуме. Прищепа доложил, что власть в Кондуке держат религиозные вожди. Главный — Тархун-хор, живой наместник древнего пророка Мамуна. Тархун-хор — фанатик, аскет, проповедник. В парламенте правит Мараван-хор. Противоборствующих партий нет. Провинции разобщены. Борьба провинций между собой заменяет борьбу партий.
Народ, продолжал Прищепа, покорен священникам и помещикам. Промышленность служит земледелию. Зерна, фруктов и мяса производится очень много. Этому способствует плодородная почва, ухоженные сады, тепло и обилие влаги. Экспорт продовольствия — главный источник доходов. Вместе с тем бедность населения — одна из самых высоких в мире.
Прищепа закончил свой доклад так:
— Решение о войне было принято по предложению Мараван-хора, но многие провинциальные делегаты проголосовали против, были и воздержавшиеся. Страх перед Латанией исконен в народе. Налёт на Сорбас совершён Мараван-хором без обсуждения в парламенте. Возможно, Мараван-хор опасался сопротивления обычно малоактивных депутатов: Сорбас — древняя столица пустыни, откуда, по преданию, вышел пророк Мамун, это могло повлиять на религиозных депутатов. Больше трети парламента выразило одобрение Мараван-хору, когда он высокопарно известил о победе в пустыне, но две трети промолчали.
Гамов обратился к молчаливому Омару Исиро:
— Итак, основная сила в Кондуке — религия. Подготовьте доклад о деяниях пророка Мамуна и о религиозном управлении в стране. Теперь вы, Пеано.
Пеано военных операций в южной пустыне не предпринимал. Резервов для наступления в глубь Кондука нет. Метеогенераторные станции не оборудованы — лишь передвижные метеоустановки для местных дождей на сады. Да и за ливни в жарком Кондуке поблагодарят, а не проклянут.
— Пеано, меня не удовлетворяет оборона против Кондука, — сказал Гамов. — Уничтожен мирный город. Сожжены женщины, дети… Это наша вина! Дети молили о защите, не было защиты! Матери проклинали нас! — Гамов побледнел, голос его дрожал. — Каждое их проклятье — святая правда! Этого нельзя простить ни Кондуку, ни нам! И я не прощу!
Он помолчал, сдерживая волнение. Человек бурных эмоций совмещался в нём с холодным политиком. Немало времени должно было пройти, чтобы все поняли, что такое совмещение противоположностей было их содружеством, а не совражеством. Эмоции оплодотворяли рассудок, холодный разум стимулировал эмоции. Теперь Гамов говорил, как политик, задумавший эффективную операцию.
— Уничтожение Сорбаса, если за него не покарать, может и других противников соблазнить на такие же преступления. Война даже в честных людях порождает бесчестность. Безнаказанность приводит к наглости. Надо перенести войну в Кондук, быстро завоевать страну и жестоко покарать и правительство, и народ, выбравший такое правительство.
Он с вызовом обводил нас гневными глазами. В его больших сверкающих глазах временами появлялась такая сила, что действовала убедительней слов. Это не были исступлённые глаза фанатика, нет, но меня они порой покоряли больше, чем рассуждения. Пеано меньше моего подчинялся магии взгляда и весь осветился такой радостной улыбкой, что стало ясно — у него масса возражений.
— Отличный план, диктатор! Захватить Кондук, нагнать страху на бывших неверных союзников! Одна беда: армии через пустыню не перебросить, тяжёлого оружия не подвести…
— Предвидел ваши возражения, Пеано. Мы создаём могучий водолётный флот, а Кондук получил пятнадцать машин — и вот к чему привёл один их вылет. Бросить против Кондука сто машин! Что он может противопоставить такой силе?
Я запротестовал. Наш флот предназначен, чтобы, внезапно появившись, всей мощью в воздухе добиться полной победы в войне. Сто машин — это не весь флот, но они раскроют величайший наш военный секрет — создание флота, равного которому нет в мире.
Гамов слушал, наклонив голову. Глаза потухали, в лице появилась почти мольба. И он посмотрел на меня так, словно я, а не он был диктатором, и от меня, а не от него надо ожидать решения.
— Семипалов, вы правы. Опасно даже немного приоткрывать нашу стратегию… Не знаю… Эти дети… Они мертвы, но кричат во мне, я слышу их голоса… Я ничего не могу с собой поделать, Семипалов, я слышу их голоса!..
Я с гневом крикнул:
— Перестаньте, Гамов! Мы не только ваши помощники, но и просто люди. Давайте же говорить как стратеги.
Ему понадобилась почти минута, чтобы справиться с волнением.
— Оценим все «за» и «против». Против одно — частично расшифровываем наши силы. Даём проницательному политику возможность проникнуть в наш тайный замысел. Всё остальное — за. В окружении Аментолы мало проницательных политиков, сам он тоже не блещет интеллектом. Второе. Мы хотим отвлечь ресурсы Кортезии на помощь их новым союзникам. И это уже частично достигнуто — она прислала в Кондук водолёты, хотя и у неё каждый на счету. Но большой помощи союзникам Аментола всё же не окажет, пока над ним не грянет гром. А если мы захватим Кондук, Кортезия должна будет либо колоссально увеличить ему помощь, либо прослыть предательницей. Аментола — по-своему честный человек, он держит слово. Но ведь, решаясь на разрыв с союзниками, мы планировали, что они станут мощным насосом, высасывающим из Кортезии её жизненные соки, а нам, даже насыщенные дарами Кортезии, большого вреда не принесут. Если мы страшно покараем Кондук, то это лишь увеличит страх у Лепиня, у Торбаша, у Собраны. И увеличит те выгоды, которые мы предугадывали, разрывая с союзниками — и их пассивность, и их ненасытную жажду подачек от Кортезии.
Мы заранее знали, что Гамов настоит на своём. Но я хотел, чтобы его решения диктовались не яростью, а несли в себе тот ясный расчёт, каким он всегда пересиливал нас в споре. Негодование он сдержать не мог, но показал, что не теряет ясности ума. Я сказал:
— Пеано, выделяю вам сто водолётов. Когда ждать приказа о вылете машин со своих баз?
