– Что же это за просьба? – спросила она.
И он ответил:
– Злые люди считают меня богатым и утверждают, что я похитил в Египте налоги, принадлежащие падишаху. Но это ложь! Я совершенно нищ и весь в долгах…
– Долг жжет, как огонь, – заметила Хуррем словами старой поговорки, поощряя его продолжать, так как ей стало любопытно, сколько же запросит вельможа, считавшийся одним из богатейших людей империи и славящийся своей невероятной жадностью к деньгам. Знала, что султану хорошо известен главный порок Ахмеда-паши, однако Сулейман держал его на высшем посту из-за его невероятной работоспособности, ловкости и изворотливости.
– Это так, о прекрасный цветок Эдема! – согласился Ахмед-паша.
– Думаю, что падишах с радостью утолит печали тех, кто ему верен. Сколько понадобится, чтобы погасить твои долги?
– О, как ты любезна, лучшая из звезд небесных! Мне нужны, – тут визирь горестно вздохнул, – триста тысяч золотых дукатов…
– Триста тысяч золотых дукатов?!
– Триста тысяч, драгоценнейшая жемчужина державы Османов! И я стану верным невольником всех замыслов твоих и сына твоего!
То, что он снова повторил эти слова, встревожило ее даже больше, чем требование невообразимо огромной суммы. Она ответила почти испуганно:
– У меня нет иных замыслов, чем те, что живут в уме и сердце падишаха! А мой сын пока еще только улыбается добрым людям… Но я готова тебе помочь. Однако с таким непомерным требованием я никак не смогу обратиться к падишаху…
– Другая не смогла бы, а ты сможешь все, о сияющая звезда жизни падишаха!..
Ее поразили размеры просьбы, но еще больше – ее наглость и настойчивость. Ответила, вставая:
– Это невозможно! Ведь даже богатейший из индийских князей прислал падишаху дар, который составляет только треть того, чего ты добиваешься!
– Он прислал и иные дары, о милосерднейшая госпожа!
– Это не дары, а плата за кровь воинов падишаха и возмещение затраченных на поход средств казны!.. Твоя дружба обходится слишком дорого, – добавила она на прощание.
– Дороже любых сокровищ судьба ребенка… – ответил визирь.
Она застыла и побледнела. Минутой позже спросила:
– Как это? Причем здесь мое дитя?
Вельможа заколебался было, но все же проговорил прерывающимся голосом:
– А кто же… защитит… юного Селима от…
– От чего? Говори!
– От злобы улемов и гнева падишаха, когда разнесется весть, что он… окрещен по христианскому обряду!.. Кто защитит его, если не великий визирь Ахмед-паша?..
Хуррем оцепенела от страха за сына. Кровь отхлынула от ее лица. Сейчас она походила на можжевельник, заметенный снегом.
Но уже в следующее мгновение пришла в себя. Мысли заметались, как молнии, обгоняя одна другую. И впереди всех несся целый табун мыслей об опасностях, которые отныне грозят ее сыну. За себя она не боялась, нет. Наоборот, чувствовала себя могучей и свирепой, как раненая львица, защищающая потомство. И уже чуяла слабые стороны этой атаки, но пока не знала, каковы силы врагов.
Огромным усилием воли привела мысли в порядок и приняла решение: во что бы то ни стало выяснить, кто подсмотрел ее тайну – сам ли Ахмед-паша или его сообщники. На миг остановилось сердце от мысли, что об этом могут знать уже многие. И вспомнила, как заколыхались складки занавеси у дверей ее покоя. С еще большим усилием отбросила это видение и уже совершенно спокойно ответила:
– У языка нет костей, оттого он и болтает то, что ему выгодно. Как же я могу дать облизать золотую косточку языкам всех тех, кто принес тебе эту сплетню? Для этого не хватит трехсот тысяч дукатов!
Ахмед-паша поднялся и почти беззвучно прошептал:
– О наимудрейшая из женщин ислама! Понадобится самая малость – обеспечить молчание одного-единственного евнуха…
– Какого именно? – спросила она невинно, как дитя.
Ахмед-паша заколебался. Но чарующая улыбка матери принца и ее большие чистые, как небо, очи невольно заставили его уста выронить имя сообщника.
– Хасана, – шепнул визирь.
– А как? – все так же наивно спросила она.
– Или золотом, или клинком, – ответил он, уверенный, что уже держит в руках самую могущественную и влиятельную из жен падишаха.
– На моих руках еще не было крови, – проговорила она в задумчивости.
В эту минуту вспомнилась ей ворожба цыганки в Рогатине. И, словно слившись с нею духом, она пристально всмотрелась в лицо вельможи, и открылось ей, что Ахмед-паша ни за что не убьет единственного свидетеля ее тайны, а лишь спрячет его понадежнее, чтобы всегда иметь под рукой смертельное оружие против нее или ее сына.
– Не было еще крови на моих руках, – снова повторила она и добавила с нажимом: – И не будет!
Внезапно ощутила, что говорит неправду. И от этого ей стало досадно до горечи. Нет, не оттого, что в эту минуту она жаждала крови тех людей, что покушались на судьбу ее сына, а просто потому, что солгала такому человеку, как великий визирь. В этом было такое глубокое унижение, что с ним не могла сравниться даже судьба трижды проданной невольницы, которая обязана была делать все вопреки своей воле. Даже султану она не назвала истинного имени его сына. Но в этом не было лжи – только молчание.
В эту минуту душа ее узнала, что величайшим унижением для человека является ложь. И это унижение тем глубже, чем никчемнее тот, перед кем ты произносишь лживые слова. Неожиданно в ее душе вскричал незнакомый голос: «Ты же царица трех частей света! Стерпишь ли ты такое унижение?» В то же время другой голос словно издалека произнес: «Не убий!»
И снова мысль ее напряглась, как струна, и она сказала:
– Принимаю твою защиту от злых языков. Приходи завтра в это же время. Еще сегодня я буду говорить о твоей просьбе с падишахом…
Ахмед-паша, довольный и обнадеженный, скрестил руки на груди, низко поклонился и вышел.
4
Эль Хуррем упала на шелковые подушки и глубоко вздохнула. Но это не был вздох изнеможения. И хоть все ее тело дрожало, ум был остр, как бритва, и ясен, как чистое пламя. А дрожь была вызвана возмущением. Здесь, на кушетке, произошла в ней короткая, но яростная, как буря, борьба. И вдруг словно гром грянул и потряс все ее существо до основания. От этого потрясения она впала в полубеспамятство. Ей почудилось, будто что-то надломилось в ней и оборвалось – нежное, как дальний отзвук песни, как золотой луч солнца, как улыбка ребенка…
Она ясно осознала, в какую реку теперь предстоит войти. И, не обращая внимания на еще не улегшееся волнение, стала взвешивать и оценивать то, что успела узнать о своем муже.
