– Тогда для кого же они?
– Для мечети.
– Какой мечети?
– Такой, какой еще не бывало в твоей столице.
– Ты хочешь построить новую мечеть?
– Да. В благодарность Аллаху, отвратившему первую угрозу от нашего невинного сына. А назову я эту мечеть именем его отца.
– Что ж, строй. Это угодное Аллаху дело. Но не слишком ли много золота ты запрашиваешь? Ты просто не представляешь, что это за сумма! На эти деньги можно вести большую войну и завоевать целую страну!
Она подумала немного и ответила:
– Но ты подумай, какой будет твоя мечеть! Только представь: внутри – четыре могучих столпа из красного гранита. Потому что вся кровь отхлынула от моего лица, когда я поняла, какая опасность грозит Селиму. А верхушки этих столпов будут из белого как снег мрамора, потому что я тогда смертельно побледнела. И михраб будет из белого мрамора, и минбар для хатиба, и высокая максура, предназначенная для тебя[127]. А по бокам расположатся двойные галереи с худжрами, в которых люди станут держать свое золото, и серебро, и драгоценные камни, к которым не посмеет прикоснуться даже султан! Ибо все это пребывает под опекой Аллаха!
– И зодчего ты уже подыскала? – полушутя спросил султан, зная, что в последнее время она полюбила подолгу беседовать с Синаном.
– Да, – ответила она, – подыскала, но нет денег, только мысль. Да и ту я еще не вполне высказала.
– Говори же. Все это очень интересно.
– Так будет внутри. А снаружи будет еще лучше, потому что именно там я хочу лежать с тобой рядом после смерти…
Великий Султан благочестиво опустил глаза и поцеловал жену. А она, воодушевившись, созидала в мечтах:
– Вся площадь мечети будет разделена на три прямоугольника. Средний – меджид[128] – я уже описала. Перед ним будет располагаться площадка с водоемом для омовений. А позади будет сад Аллаха, где человеческие растения-кости будут почивать до Судного дня, когда каждая плоть снова станет свежим цветком в великом воскресении божьем. И там мы оба успокоимся навеки. А вокруг этого храма я хочу возвести четыре минарета – таких высоких, что они будут касаться облаков. И они будут освещаться снизу доверху в святые ночи месяца Рамазана[129].
Сейчас он гордился ею. И так увлекся ее мечтой, что сказал:
– На такое чудо стоит истратить шестьсот тысяч дукатов. Только не маловато ли будет?
– Может, и маловато. Потому что я подумываю еще и о малой мечети, которая будет носить мое имя. Скромной и недорогой, с одним минаретом. Ее я хотела бы поставить на том месте, где меня, невольницу, купили евнухи для твоего гарема. А вокруг нее я хочу построить школу для сирот, столовую для нищих и приют для умалишенных…
Страсть, загоревшаяся в сердце молодого султана еще тогда, когда она впервые осторожными намеками заговорила об этих своих замыслах, вспыхнула вновь. Уже не помня, с чего начался их разговор, он жадно припал к ее устам. А она шутливо отбивалась, как и тогда, говоря:
– Ты забыл, с чего мы начали. И теперь скажу тебе чистую правду: да, это я заставила твою стражу исполнить приговор, который завтра все равно был бы вынесен Ахмеду-паше.
Султан мгновенно опомнился.
Подала голос совесть судьи, чья справедливость вошла в поговорку. Но еще болезненнее ощутил он трещину, которую внезапно дал кристалл его власти. Невольно покосился на руки жены – они были нежными-нежными, как цветы белой лилии.
Припал к ним губами. А она безмолвно гладила его по лицу. Он не стал расспрашивать, как удалось ей заставить его верных немых телохранителей совершить казнь помимо прямого повеления султана. Ибо только теперь ему стало ясно – что так неодолимо влечет его к этой женщине. До сих пор во дворце и во всей своей державе он был могуч и всевластен как лев, но одинок. Он никого не боялся, его же страшились все. А эта женщина ничего не боялась, не ведала страха, и сам он, и его окружение в любую минуту могли ждать от нее чего угодно, любой неожиданности. Как и от него самого.
В этом она была равна ему. Внезапно он почувствовал глубокое удовлетворение от того, что рядом с ним появился некто, кого будут бояться, как самого султана. Теперь у него есть пара – и он больше не одинок. Вот почему он с таким спокойствием отнесся к неслыханному поступку, который его жена совершила, ворвавшись сегодня в зал судебных заседаний: это пренебрежение ко всем и всяческим традициям и устоям было для него просто бесценным. Как лев-одиночка, долго блуждавший в степи и наконец-то нашедший самку, он с наслаждением потянулся всем телом и нежно спросил:
– А тебе не приходило в голову, что этим шагом ты наносишь удар верховному судье Османской державы?
– Приходило. Но в ту минуту я сказала себе, что у тебя есть евнух Хасан. Он жив, и ты можешь выслушать все, что поведает он об этом деле.
Султан вздохнул полной грудью.
И она перевела дух, потому что доподлинно знала, что выкрикивал полуобезумевший Хасан.
Сулейман, припомнив многочисленные неблагожелательные высказывания восточных мудрецов о женщинах, снова нахмурился. И спросил:
– А было ли так, что ты и раньше говорила мне неправду?
Она рассмеялась, как расшалившееся дитя, и ответила:
– Было! Говорила!
– Когда?
– Рано утром… у моря… когда в алом блеске восходящего солнца мимо нас проплывали рыбаки…
– И в чем же ты солгала?
– Я сказала, что голодна. А на самом деле я была сыта любовью. И думала о том, что ты наверняка проголодался, но стеснялась спросить…
После этих ее слов, что были для него слаще меда, могущественный султан Османов впервые в жизни сказал себе, что все мудрецы, вместе взятые, не знают ничего о душе женщины.
И вдруг припомнил, с каким наслаждением закусывал в то утро рыбой и грубыми лепешками, и потянулся за чашей с шербетом…
3
Шербет ему понадобился не только для того, чтобы промочить горло, но и потому, что он чувствовал какую-то странную пустоту внутри. Пустота эта не была неприятной и даже приносила некоторое облегчение. Он не знал, что с ним происходит, но был уверен, что объяснение своему состоянию найдет только в очах этой женщины. Обнял ее и застыл, ожидая от Роксоланы какого-то нового «приема», чудесного принуждения к наслаждению, которое творили ее нежные ручки и восхитительные уста. Все его тело наполнилось истомой от одной мысли, что существует некто, способный его «принудить».
Она же верным инстинктом женщины чувствовала свое преимущество в эту минуту. И даже имела четкий план еще одного «принуждения». На сей раз – ради себя, а не ради мечети. Но пока побаивалась, да и не знала, как начать.
