– Нечего сказать, славное вы избрали себе ремесло! – продолжал архидьякон.
– Совершенно согласен, что лучше философствовать или заниматься поэзией, раздувать пламя в алхимическом горне или доставать его с неба, чем носить кошек на подставке. И вот, когда вы окликнули меня, я почувствовал себя в таком же глупом положении, как осел перед вертелом. Но как быть, почтенный учитель? Надо чем-нибудь перебиваться со дня на день, и самый превосходный александрийский стих не заменит зубам куска сыра бри. Как вам известно, я сочинил для принцессы Маргариты Фландрской свадебную песнь, и город не платит мне за нее под предлогом, что эта песнь – далеко не лучшее произведение в своем роде, – как будто за четыре экю можно дать трагедию Софокла! Стало быть, мне грозила голодная смерть. К счастью, в челюстях у меня оказалась порядочная сила, и я сказал им: «Показывайте фокусы, в которых проявилась бы ваша сила, и кормите сами себя – ale te ipsam». Шайка оборванцев, с которыми я свел дружбу, выучила меня разным атлетическим штукам, и теперь я каждый вечер преподношу моим зубам тот хлеб, который они заработали в поте лица моего. Конечно, concedo, – я согласен, что это весьма печальное применение моих умственных способностей и что человек не для того создан, чтобы бить в бубен и носить в зубах стулья. Но, уважаемый учитель, недостаточно жить, надо как-нибудь суметь сохранить свою жизнь.
Достопочтенный Клод слушал молча. Вдруг взгляд его впавших глаз принял такое проницательное, дальновидное выражение, что Гренгуару показалось, что этот взгляд проник в сокровенные тайники его души.
– Все это прекрасно, мэтр Пьер, но как же вы очутились в обществе этой плясуньи-цыганки?
– Очень просто: она моя жена, а я ее муж, – отвечал Гренгуар.
В мрачных глазах священника вспыхнул зловещий огонь.
– Ты осмелился сделать это, негодяй! – закричал Клод, яростно хватая Гренгуара за руку. – Неужели Бог тебя совсем оставил, что ты осмелился коснуться этой девушки?
– Если это вас тревожит, монсеньор, то клянусь вам спасением моей души, что я ни разу не прикоснулся к ней, – дрожа всем телом, заявил Гренгуар.
– Что же ты болтаешь о муже и жене? – спросил священник.
Гренгуар поспешил коротко рассказать ему обо всем, что уже известно читателю, – обо всем случившемся с ним на Дворе чудес и о своем венчании разбитой кружкой. По-видимому, это венчание не имело дальнейших последствий, и цыганка каждый вечер ускользала от него, как в первую ночь.
– Это неприятно, – заключил свой рассказ Гренгуар. – Но беда в том, что я, кажется, имел несчастье жениться на девственнице.
– Что вы хотите этим сказать? – спросил архидьякон, мало-помалу успокоившийся в продолжение рассказа.
– Это довольно трудно объяснить, – отвечал поэт. – Тут дело в суеверии. Моя жена, как мне сказал старый бродяга, которого у нас называют герцогом египетским, подкинута или потеряна своими родными, – впрочем, это одно и то же. Она носит на шее ладанку, которая, как уверяют, поможет ей со временем отыскать родных, но которая утратит свою силу, если девушка утратит свою чистоту. Из этого следует, что мы оба живем как нельзя более добродетельно.
– Стало быть, вы думаете, мэтр Пьер, что к этой твари еще не прикасался ни один мужчина? – спросил Клод, лицо которого прояснялось по мере того, как говорил Гренгуар.
– Что может мужчина поделать против суеверия, достопочтенный Клод? – ответил поэт. – У девушки эта мысль засела в голове. Полагаю, что, наверное, большая редкость встретить такую монашескую целомудренность среди цыганок, которые вообще так легко приручаются. Но ее сохраняют три вещи: герцог египетский, взявший ее под свое покровительство, предполагая, может быть, со временем продать ее какому-нибудь аббату; все ее племя, относящееся к ней с каким-то особенным обожанием, точно к какой-нибудь святой, и, наконец, маленький кинжал, который мошенница всегда носит при себе, несмотря на запрещение прево, и который немедленно появляется в ее руке, как только вздумаешь обнять ее за талию. Настоящая оса!
Архидьякон засыпал Гренгуара вопросами.
По мнению Гренгуара, Эсмеральда безобидное, прелестное существо. Она хорошенькая, когда не делает своей особенной гримаски, наивная, страстная, совершенно не знающая жизни и всем увлекающаяся, не понимает еще различия между мужчиной и женщиной. Это совершенное дитя природы, до страсти любящее пляску, шум, жизнь под открытым небом, – нечто вроде женщины-пчелы, с невидимыми крыльями на ногах, живущей в постоянном вихре. Она обязана этими свойствами той бродячей жизни, которую вечно вела. Гренгуару удалось узнать, что еще в детстве она исходила всю Испанию, Каталонию и Сицилию; кажется, даже побывала со своим цыганским табором в царстве Алжирском, находящемся в Ахайи, которая, как известно, с одной стороны граничит с Малой Албанией и Грецией, а с другой – с Сицилийским морем, по которому лежит путь в Константинополь. Цыгане, по словам Гренгуара, оказывались подданными алжирского короля, как главы всех белых мавров. Достоверно только то, что Эсмеральда еще в очень юном возрасте пришла во Францию из Венгрии. Во всех этих странах молодая девушка усвоила отрывки странных наречий, песен и понятий, и поэтому ее речь так же пестра, как ее полуафриканский, полупарижский наряд. Жители кварталов, которые она посещает, любят ее за ее веселость, грацию, живость, пляски и песни. Она считает, что во всем городе ее ненавидят только два лица, о которых она часто говорит с ужасом: затворница Роландовой башни, неизвестно за что ненавидящая цыганок и проклинающая Эсмеральду каждый раз, как та проходит мимо окошечка ее кельи, и какой-то священник, который никогда не проходит мимо, не бросив ей взгляда или слова, которые пугают ее. Последнее обстоятельство весьма смутило архидьякона. Но Гренгуар не обратил особенного внимания на его смущение. Двух месяцев оказалось совершенно достаточно, чтобы заставить легкомысленного поэта забыть странные подробности того вечера, когда он встретился с цыганкой, и о той роли, которую при этом играл архидьякон. Вообще маленькая танцовщица ничего не боится, она не гадает, а следовательно, ей нечего опасаться преследований за колдовство, которым часто подвергаются цыганки. К тому же Гренгуар постоянно находится при ней, если не в качестве мужа, то, по крайней мере, брата. Вообще философ, по-видимому, переносил очень терпеливо свой платонический брак. Все же он имел кров и кусок хлеба. Каждое утро он выходил из квартала нищих, чаще всего вместе с цыганкой, и помогал ей собирать на перекрестках мелкие монеты. Вечером они вместе возвращались под общую кровлю. Эсмеральда запиралась в своей каморке, а он засыпал сном праведника. Гренгуар находил такое существование очень приятным и располагающим к мечтательности. Философ в душе не был уверен в том, что он без ума влюблен в цыганку. Он, кажется, любил козу не меньше ее хозяйки. То было прелестное, кроткое, умное животное – ученая коза. В Средние века подобные ученые животные, возбуждавшие всеобщее удивление и часто доводившие своих хозяев до костра, не были редкостью. Между тем колдовство козочки с золочеными копытцами было самого невинного свойства. Гренгуар разоблачил ее фокусы архидьякону, которого эти подробности, по-видимому, чрезвычайно интересовали. В большинстве случаев достаточно было протянуть бубен тем или иным образом, чтобы она произвела желаемое колдовство. Научила ее этому цыганка, обладавшая в этом отношении таким талантом, что ей достаточно было двух месяцев, чтобы выучить козу складывать из передвижных букв слово «Феб».
– «Феб», – сказал священник. – Почему «Феб»?
– Не знаю, – отвечал Гренгуар. – Может быть, цыганка приписывает этому слову какое-нибудь особенное, таинственное свойство. Часто, думая, что ее никто не слышит, она повторяет его вполголоса.
– Уверены ли вы, что это слово, а не имя? – спросил Клод, сопровождая свой вопрос проницательным взглядом.
– Чье имя? – сказал поэт.
– Почем я знаю, – ответил священник.
– Знаете, что я думаю, мессир? Цыгане в некотором роде огнепоклонники и обожают солнце. Вот откуда взялось «Феб».
– Мне это не кажется таким ясным, как вам, мэтр Пьер.
– В сущности, это меня не касается. Пусть себе бормочет своего «Феба» на здоровье! Одно я знаю, что Джали любит меня уже почти не меньше, чем ее.
– Кто это Джали?
– Коза.
Архидьякон взялся рукой за подбородок и на минуту задумался. Вдруг он порывисто обратился к Гренгуару:
– И ты клянешься мне, что ты не прикасался к ней?
– К кому? – спросил Гренгуар. – К козе?
– Нет, к этой женщине?
– К моей жене? Клянусь!
– А ты часто бываешь наедине с ней?
– Каждый вечер с добрый час.
Клод нахмурился.
– Ого! Solus cum sola non cogitabuntur orare Pater noster[90].
– Клянусь честью, я мог бы прочесть при ней и Pater, и Ave Maria, и Credo in deum patrem omnipotentem[91], и она обратила бы на меня внимания не больше, чем курица на церковь. – Поклянись мне утробой своей матери, что ты не прикасался к этой твари кончиком пальца! – горячо повторил архидьякон.
