— Я высажу вас здесь. — Хеймд остановил машину. — Будет быстрее, если вы пройдете пешком.
Джон свернул в людные улочки Сохо. Стоял теплый вечер; посетители кафе и магазинчиков предвкушали предстоящую ночь. Около театра толпа сделалась плотнее, и Джону пришлось проталкиваться сквозь вязкость разгоряченных тел, ощущая в доносившемся дыхании отголоски позднего ленча.
Театр был маленьким и не приспособленным к толпам и успеху. Перед входом стояли барьеры, оставлявшие лишь узкий мостик, своеобразный прогон сквозь строй. Джон показал билет и преодолел последние двадцать футов между угрюмыми людьми; их пустые, овощеобразные лица выражали ненавязчивое раздражение по поводу его анонимности: уж если стоять в таком неудобном месте, так не тратить время и увидеть какую-нибудь знаменитость. Фаланги фотографов что-то крикнули и из любезности пыхнули в лицо вспышками.
Маленькое фойе было забито профессионалами премьер: критиками, театральными импресарио, телекомментаторами, визажистами, журналистами-искусствоведами и сбившимися в одну кучку пэрами с их восстановленными Национальным трестом женами. Все они выглядели оживленно скучающими и принадлежали к тем, кто внутри, в отличие от шумящих-галдящих тех, кто снаружи, с той же легкостью, как свои по-дорогому мятые пиджаки. Оливер стоял в самом углу и хлопал по плечу таращившегося сквозь очки мужчину, а рядом Скай вздувалась каждым изгибом своего вспузырившегося постсозревшего тела.
Она помахала рукой и подошла к Джону:
— Привет, дорогой, — и неопрятно чмокнула в обе щеки. — Вот уж не думала встретить тебя здесь.
— Это еще почему?
— Слышала, вы с Ли расплевались.
— Кто тебе такое сказал?
— Господи, не помню. Я считала, что ты перешел к Айсис.
Словно по сигналу, появилась и сама Айсис:
— Джон, хай! Какая прорва народу, — и тоже поцеловала его.
— Теперь я понимаю, что меня ввели в заблуждение, — ухмыльнулась Скай.
— Что?
— Скай мне только что сообщила, что у нас с тобой роман.
— Старая песня. Я тоже слышала от кучи людей, и все уверяли, что им рассказала Скай.
— Я не говорила.
— Говорила, а потом отсасывала.
— Нет.
— Скай, милашка, ты вредная, несчастная шлюшонка, — улыбнулась Айсис. — Но если хочешь вести нечто похожее на счастливую, плодотворную жизнь, надо относиться осторожнее к тому, что входит в твою гнусную глотку и что из нее выходит.
Прозвенел звонок.
— Пошли, Джон, еще три минуты. Как раз хватит перепихнуться в мужском сортире.
Место Джона оказалось рядом с критиком из «Санди таймс», который сложил на коленях плащ, открыл блокнот на пружинке, написал: «Антигона» — и подчеркнул три раза. Потом добавил: «Ли Монтана» — и сопроводил восклицательным знаком. Зал заполнялся, публика шушукалась и устраивалась. Люди сплетались в одну коллективную антенну, становились единым принимающим ухом и глазом, объединялись в одно племя, а темнота их охраняла, позволяя распроститься с личным и превратиться в клан.
Сцена медленно осветилась, прожектора обозначили взгорье, нечто вроде могильного холма. Получилось неплохо, довольно драматично. Актеры смотрели на публику и терпеливо ждали, пока Хор, как и полагалось, выведет их на предначертанную дорогу. Хор закурил сигарету, пыхнул облаком дыма и заговорил:
— Что ж, начнем.
У Джона екнуло в груди. Нервы напряглись до предела.
— Сейчас эти персонажи представят вам трагедию об Антигоне.
Джон почувствовал на щеке холодок, словно кто-то прошмыгнул за спиной.
— Антигона — вон та худышка, что одиноко смотрит в одну точку и ничего не говорит. Она думает.
Ли, обняв колени, сидела в углу сцены. Волосы зачесаны назад, простое, классическое платье скреплено на груди брошью. По сравнению с другими персонажами, похожими на манекены из магазина готового платья, она казалась невероятно красивой и утонченно скульптурной. Существом совершенно иного рода. Костяшки ее пальцев побелели, пучок волос на затылке подрагивал. Джон почувствовал, как его глаза наполняются слезами. Все выйдет ужасно — ему не перенести.
Хор покончил со своим монологом.
Джон и раньше понимал, что все выйдет ужасно. С того самого момента, как в саду Оливера Худа в Глостершире было названо имя. Он смотрел на изгиб ее шеи и всей душой хотел спасти, не допустить того, что надвигалось, — увести со сцены, спрятать в темноте клана. В нем колыхались великие волны любви, низвергались бесшумные галечные водопады нежности. Он чувствовал, как что-то рвалось, но не рывком, словно тетива, но медленно, освобождая от напряжения. Соединявшая их сверкающая нить провисла, будто отвалило от причала судно и не осталось ощущения швартовых — катушка крутилась в воздухе, а конец уже вырвался из рук. Только что их что-то соединяло — и вот от связи не осталось и следа.
Оком клана он посмотрел на «Антигону». Пьесу играла одна Ли, остальные актеры попали на сцену случайно и рядом с ней совершенно терялись. Зал все свое внимание сосредоточил только на ней. Не мог отвести глаз. Кто бы ни говорил, существовала одна Ли. А она не тянула. Двигалась неуклюже, говорила неестественно. Нагнетая страсть, только и делала, что повышала голос, а в остальном не переставала оставаться Ли. По-другому не получалось, но зрители и не желали, чтобы получилось. Они пришли посмотреть на звезду — на Ли Монтану, а не на Антигону, какую-то там несговорчивую греческую стервозу. Хотели побыть в одном помещении с Ли Монтаной, проникнуться ее звездностью, а Ли не знала, как стать другой.
От внезапного осмотического сознания, что предстоит по-настоящему изысканное кошмарное зрелище, атмосфера дала трещину. Племя унюхало редкий дорогостоящий провал. Ли предстояло падать невероятно долго, и публика собиралась насладиться каждым ее шажком. Зрители вздыхали и благоговейно желали провала. Навостренные уши и сверлящие сцену глаза впитывали унижение. Какое счастье оказаться здесь, являться частью избранного племени. Теперь до конца своих дней, пока зубы не сгниют до самых десен, память сохранит магию Братства деревянного «О», сблизившую публику с актером — словами и чувствами — в мимолетный, но непреходящий миг, который гальванизировал сильнее, чем трагедия Софокла: современнее и актуальнее. И племя ежилось, когда ежилась от холода или воображаемого ужаса Ли, наслаждаясь древнейшим спектаклем — человеческим жертвоприношением.
Острым языком можно вполне кроить атмосферу. Зрители жаждали ее провала, жаждали лицезреть ее звездное мученичество. Чтобы она забыла слова, чтобы ей подсказали, тогда племя зашлось бы от радости. Такой красивый труп, изящный, редкий дар на алтарь их театра.
В антракте Джон остался на своем месте и прислушивался к возбужденному гудению и недоверчивому гоготу. Критик из «Санди таймс» отправился за очередным бокалом красного, и Джон увидел в его блокноте одно-единственное слово: «Неотразимо».
Троекратный звонок, словно крик петуха, возвратил всех обратно. Подогретое и протабаченное племя желало присутствовать при последнем витке драмы. Актеры на сцене как будто барахтались в грязи — потели в костюмах и тяжеловесно роняли реплики, как спотыкавшиеся, тащившиеся в конюшню изможденные лошади. Лицо Ли кривилось от исхлеставшей и исколотившей ее жалости, и она заглатывала огромные куски текста, словно из последних сил боролась с неоперабельной болезнью.
Наконец Креонт приказал страже положить конец страданиям Антигоны. «Так бы давно, Креонт!» — воскликнула с явным отчаянием Ли. Она стояла посреди сцены и смотрела на публику. К ней тут же подскочили двое стражников — сильные, уверенные мордовороты в шлемах. Но когда они протянули к ней руки, Ли отступила в сторону, кулачки с невероятным облегчением скомкали платье, и оно упало подле нее на пол.
Господи! О Боже! Послышался коллективный вздох. Ли Монтана, обнаженная, перед нами! Так близко, что можно почти дотронуться. Окоченелая, но голая. Волна потрясения отразилась от потных стен и вернулась на сцену. Актеры замерли как пораженные громом — этого они не репетировали. Джон захлебнулся вместе с остальными, но раньше других заметил, что Ли побрила лобок. Она демонстрировала сексуальное, соблазнительное, «возьми-меня» сказочное тело — в капельках пота живот, величественную грудь, темно-красные, жаждущие ладоней конические соски, блестящий изгиб крутых бедер. И в центре всего маленький, незрелый девственный лобок. Невинный разрез, по-девчоночьи обритая щель, спрятанные под матрасом мечтания о совокуплении.
Вспыхнувшее и отсемафорившее залу послание прорезало воздух — столь же сложное и неудобное, сколь постыдно смущающее. Племя дрогнуло. Метафоры и улыбки, символы и нюансы этого тела буквально осклизли от подтекста. Публика представляла собой губку, которая впитывала нюансы и метафоры. Зрители могли ухватить символ почти в абсолютной темноте. И они поняли. Они жаждали мученичества, трагедии на вершине трагедии и лишили достоинства эту звездную штучку, даже ободрали волосы на лобке, чтобы яснее и побесстыжее видеть. Но одним быстрым движением она превратила их из зрителей в подглядывающих — примерно наказала, примерно потрясла и заставила ощутить вину. Поистине театральный эффект. Ли увела стражников за кулисы.
