— Не пихайтесь! Имейте совесть! — Полицейский чирикал за спиной, как свихнувшаяся птица.
Ли и Джона, словно пьяных стреноженных существ, швыряло из стороны в сторону. Дверь ресторана изрыгнула очередную порцию людей — любопытные вышли наружу взглянуть на звезду. Шлем полицейского съехал на глаза, а потом и вовсе оказался в толпе, обнаружив под собой густые рыжие волосы. Возмущенный юноша вознамерился его подхватить, но шлем, будто черный поплавок, поскакал дальше. Вышибала протиснулся в узкую щель, а когда вытягивал за собой руку, зацепил кулаком фотографа по скуле. Толчок потряс всю толпу и произвел лавинный эффект. Джон повернулся к Ли: ее очки перекосились, рот был разинут, словно она кричала. Ли испугалась, и дрожь ее страха передавалась его телу.
— Ой! Ой! — завопил Джон, но звука не получилось. Толпа наперла и выдавила из груди воздух. Колебательные и вращательные движения потащили их по мостовой к ресторану. Рев людей перекрывало тонкое сопрано — никаких слов, только эффект рвущейся ткани и сыплющейся гальки. Все сильнее, сильнее. Что-то твердое, металлическое ударило в спину. Джон повернул голову и увидел позади такие же головы и разинутые рты — каждый старался устоять, удержаться на плаву в этом бушующем шторме. Выпученные глаза, раздувающиеся ноздри, нити слюны на губах. Небритый подбородок уперся ему в шею. Прямо напротив круглые, бессмысленные акульи зрачки, смеющийся рот, запах пива и блевотины. В следующую секунду незнакомца унесло в водоворот. Джон вспомнил о человеке с ножом — рехнувшемся убийце: «Я знаю, где ты живешь, знаю, что тебе надо». Ли рядом билась, как семга в сети. Голова запрокидывалась, она смотрела на луну. Белая шея изгибалась, вены напрягались. Грубая рука вцепилась ей в волосы, другая ухватила за грудь. Джон перенес центр тяжести на другую ногу, и незнакомые пальцы разжались, будто тонущие ушли ко дну.
Тело толпы сотрясалось и сокращало мускулы. Единый, бьющийся в медленном, беспорядочном эпилептическом приступе организм. Тысячи тянущихся голов, десятки тысяч хватающих и ощупывающих пальцев. Осклизлый и твердый, он колыхался и вопил множеством глоток. Джону показалось, что это все — он. Безумное существо, вырывающее собственные внутренности. Сопротивление возросло, Джон вдохнул, а затем выдохнул.
Наверху, над толпой, лопнуло окно ресторана. Хлынули осколки, и в рваную дыру посыпались люди. Головой вперед, шевеля розовыми губами, выпала бронзовая фигура. Угодила в гидру, поплавала на поверхности и утонула в волнах. Джон почувствовал, как всколыхнулась и взорвалась масса, когда корявые ступни, сплетенные колени и головы исчезли в ртутной жиже. Танцорские па сделались быстрее.
Джона охватила паника. Он пытался найти собственные руки, но ему никак не удавалось. Ударился о чью-то голову и набил полный рот волос. Его словно вынесло в море, и он не чувствовал дна. Внезапно наступил на что-то мягкое, хрупкое. Прямо перед ним с выражением изумления на лице исчезла с поверхности женщина. Услышал звук, как крик чаек вдали: «Ли! Ли! Ли!» И сам почувствовал, что тонет.
Чтобы спастись, надо было бросить Ли. Рука опустилась на чье-то лицо, смяла щеку, пальцы угодили во влажный разинутый рот. Он выпрямился и коснулся ступнями дна. Секунду постоял и слепо ударил в сторону. Кулак, соединенный с рукой и плечом, бил и бил по носам и лбам. Рядом мелькали другие руки, тоже толкали и били. А глотки вопили с изумленной, отчаянной яростью: «Ли! Ли! Ли!» Тычки и удары — только бы оторваться от этого вонючего, немытого кома, дышащего, опасного, сильного, но ничтожного, не сознающего ничего вокруг, безмозглого — от этой трясущейся, похотливой толпы санкюлотов. Джон судорожно вдыхал и отвоевывал пространство в медленном водовороте бездумной, бессмысленной карусели. Пинался, как на футболе, и спотыкался обо что-то внизу. Неотличимый от соседей, анонимная частица в призрачном мареве парящих серых тел, лиц и одичалых глаз, в потном месиве так боящейся себя плоти, что она избивала сама себя.
На секунду под рукой он увидел Ли. Выражение удивления и испуга в мерцающем свете. Она закрыла глаза. Джон рванулся к ней, но толпа сомкнулась и унесла ее прочь. Он ее бросил.
Кто-то заехал ему в висок локтем. Джон опрокинулся и соскользнул вниз — мимо грудей и животов, мимо едких промежностей и дубиноподобных колен, мимо топочущих ног — прямо в усеянный блестящими осколками водосток. Пенящийся водоворот отнесло в сторону — он больше не составлял его часть. Мертвая клеточка, отшелушенная кожа. Водоворот удалялся по неоновым брызгам на мостовой. На противоположной стороне улицы Джон заметил фигуру. Девушка стояла и смотрела вместе с другими. Но эту он знал. Точно помнил ее долговязое гибкое тело. И сейчас заметил, как она ухмылялась и колотила кулачками себя по бедрам. У Джона от боли закружилась голова. И против всякого здравого смысла он понял, что перед ним Антигона. Естественно. Почему он решил, что она сдастся после единственного представления на сцене? Почему вообразил, что справедливый гнев рассеется от овации? Судьбу не сотрешь, как макияж. А остальные — ее фурии, толпа принадлежала именно ей.
Девушка метнулась в едва тянувшийся поток машин, пробежала мимо дымящихся глушителей; от света стоп-сигналов показалось, что ее ноги в крови. Она выискивала его — черная головка подпрыгивала, как у ястреба. Вот она заметила Джона, миновала рваный край толпы и присела на корточки. Он вжался щекой в осколки стекла и крупитчатый асфальт и почувствовал на шее ее дыхание.
Поднял глаза и посмотрел в темное, насупленное лицо Петры. Губы втянуты в рот — она ухмылялась. Влажные волосы прилипли к щекам. Костлявыми пальцами Петра коснулась его висков, отняла, подушечки покраснели от крови.
Послышался свистящий смех:
— Сукин ты сын! Я тебя предупреждала. А я бы тебя похоронила. — Петра повернулась и скрылась в потоке машин.
Джон вошел в дом. Внутри было тихо. Единственная настольная лампа отбрасывала в гостиной темно-синие тени. Пахло невыброшенными пепельницами и коньяком.
— Вернулись? — Сидевший в кресле Хеймд отложил первое издание «Пустоши».
Джон был на грани слез и трясся от страха, вины и боли.
— Я потерял ее в толпе. Искал, но не нашел. Господи, Хеймд… Не представляю, что с ней приключилось.
— Она наверху в кровати.
Джон рухнул на диван и обхватил руками голову.
— Она?..
— В порядке. Небольшое потрясение, синяк, а так все нормально. Беспокоилась о вас.
— Обо мне? Это моя вина. Я ее потерял. Не удержал. Отпустил. Так страшно. Ли выскользнула у меня из рук.
— Страшно, если не привыкли. Но все обошлось. Я ее вызволил. Приголубил несколько человек, выхватил и привез сюда. А вы выглядите не очень. Умойтесь, а я пока приготовлю выпить.
Джон вошел в ванную и открыл душ. Стянул с себя грязный, промокший костюм. Спереди на рубашке алела кровь, от одного ботинка оторвалась подошва. Он посмотрел на себя в зеркало: на плече багровая борозда, кожа на костяшках пальцев содрана. Лицо в синяках, кровоподтеках и ссадинах, будто его извозили теркой для сыра. Губы разбиты, а глаза в розоватых окружьях сияли из-под черных волос голубой пронзительностью. Он тщательно ополоснул кровь, пот и слезы, пропитал себя химическим ароматом небывалых цветов, смылил терпкий мускусный запах улицы, окутал тело ворсистой мягкостью банного халата и вернулся в комнату.
Хеймд подал стакан с виски и сандвич с сыром. Виски обожгло губы.
— Говорила ли она что-нибудь? Да нет. Винила ли вас? Возможно. Они всегда кого-нибудь винят. Платиновая карточка на обвинения и есть прерогатива звездности. Важно другое: вините ли вы себя сами?
— Да, наверное. Я должен был… ну, что-нибудь еще предпринять…
— А что? Вы все сделали правильно. Не хотели причинить боль Ли. Защищали, как могли. Но толпа есть толпа. — Хеймд помолчал. Джон медленно жевал и потягивал виски. — Вы же ее прочувствовали. Там, в самой людской сердцевине. Мощь толпы внушает страх. Ваша была еще маленькой. А представьте тысячи, сотни тысяч. Человек перестает быть самим собой, превращается в частицу чего-то огромного. А потом его охватывает паника. Это когда наступает понимание, что он не сам по себе, а составляющая всего. Мы проживаем жизни как индивидуумы, личности со свободой выбора. Хотим походить на бильярдные шары: встречаться только при соприкосновении. Но на самом деле участники огромной общей игры. И если входим в нее, чувствуем ее, ощущаем пульс, гулкое биение — это похоже на расщепление атома, освобождение энергии. Вот кто мы есть на самом деле. Толпа, общество — так цивилизация ощущает себя в машинном отделении. Самое сильное ощущение, значительнее славы, звездности и любви. Толпа смывает их с ваших рук и в конечном счете смывает все остальное. Таков, приятель, марш человечества.
