— Ты нужна в столице. Ты поймешь, что делать, — седая горбоносая женщина повернула голову к окну, принюхалась. — Завтрашние вести подскажут. Ведьма, учившая не только ее, но и герцога Гоэллона, не ошиблась — как всегда. Гонец, прибывший наутро из замка Алларэ, рассказал много новостей. Очень много. Кларисса вздохнула, написала письмо, и, не дожидаясь ответа, велела слугам собирать вещи. Приглашение настигло ее уже в дороге. Двумя днями позже она под руку с супругом поднималась по ступеням королевского дворца. Все уничтоженное пожаром крыло стояло в лесах, строительство шло на диво быстро — уже возводили второй этаж. Ханна, как и подобает благовоспитанной дочери владетеля, шла на шаг позади отца. До сих пор пахло гарью. Гарью, отчаянием, страхом и ненавистью пропахла вся столица. Совсем иной запомнила ее Кларисса, уезжая два года назад: светлым, просторным, чистым городом, залитым небесным светом. После пожара трехсотлетней давности короли Собраны бдительно следили за тем, чтобы столица не превратилась в новое скопление тесно прилепленных к друг другу лачуг и каменных склепов, в путаницу дворов и сараев, кривых проулков и грязных канав. «Шесть шагов от стены дома до забора или живой изгороди, улицы — не уже трех конских крупов» — гласил указ, и правила эти неукоснительно исполнялись. Только никакие правила не могли выветрить из Собры запах страха и ненависти. Дерзкое — и по-прежнему не наказанное — убийство короля, самозваный регент, чьи полномочия так и не были подтверждены на заседании Ассамблеи: заседание попросту не состоялось. Несовершеннолетний король сам себе назначил регента вопреки закону. Сам по себе сомнительный новый король, разрушенный собор и «погибший в давке» прежний королевский совет… слишком много всего, чтобы город продолжал жить и радоваться. Зловещая тишина на мягких кошачьих лапах кралась по улицам. Столица выжидала — так ждет своего часа склянка с гремучей ртутью, чтобы рвануть, уничтожая все вокруг.
По поводу первого бунта Кларисса и Хельги разошлись во мнениях: господин Эйма считал, что он был предназначен, чтобы немного унять напряжение — так повариха вычерпывает лишнее из котелка с супом, готовым выплеснуться через край. Клариссе же казалось, что усмиренный бунт был способом добиться — ненадолго — испуганного затишья, позволившего безнаказанно свергнуть короля так, что ни один самый рьяный смутьян не взялся за дубину или камень. Все смутьяны погибли, сидели в Галанне или попросту по домам, не высовываясь. Но — казалось, что второй, настоящий и нешуточный, близко. Регент был дерзок, но дерзок рассчитано и по-умному. Самим тем, что он жив и здравствует, он доказывал свою невиновность. Будь он причастен к гибели короля — неужто не покарали бы его Сотворившие, не убили на месте? А разрушенный собор потому и был разрушен, что в нем богохульники осмелились оскорбить истинного короля недоверием. Ему даже верили — уж очень хотелось верить. Страна, запуганная всем, что творилось в ней уже год, готова была верить во что угодно, хоть в то, что треть дворца была поражена молниями с неба, без разницы за что, да хоть за неумелое правление короля Ивеллиона II. За казни северян, за войну на своей земле, за хлебный бунт…
— Господин Эйма, госпожа Эйма, девица Эйма… — герцог Скоринг, пожалуй, был на ладонь повыше Гоэллона, и едва ли не в полтора раза шире в плечах. Кланяться изящно он не умел. — Я исключительно рад, что вы откликнулись на мое приглашение. Патент для девицы Эйма уже выписан. Его величество просит передать, что хочет видеть ее незамедлительно. Госпожа Эйма, надеюсь, ваша падчерица сумеет справиться со своими обязанностями.
Ханна, как и было условлено, присела с изяществом стельной коровы, расплылась в улыбке.
— Она исполняла обязанности старшей фрейлины при графине Къела, — сказала Кларисса, умолчав о том, что длилось это всего три девятины; потом настала пора уносить ноги подальше от графства.
— Я осведомлен, — кивнул герцог Скоринг и жестом пригласил всех садиться.
Пустой невинный разговор: взаимные заверения в преданности, благосклонности и взаимопонимании. Хорошее вино, тонкостенные хрустальные бокалы, чуть душный воздух парадной гостиной, неудобные кресла. Кларисса привычно вела беседу, Хельги отмалчивался, Ханна тупо хлопала глазами. Все, как и задумано — лишь временно отошедшая от дел куртизанка возвращается в столицу, пленившись сладким местом для падчерицы и возможностью взойти на самые вершины, покорить всемогущего регента при малолетнем короле. Рядом с ней — молчаливый супруг, согласный на все: сущее пустое место, провинциал, схватившийся за юбку развратной жены, не забывшей прежние привычки. Хороший спектакль для светловолосого здоровяка, вольготно раскинувшегося в кресле. Час прекрасного, как по подсказке суфлера разыгранного представления — и время первой встречи истекло. Герцог Скоринг подал руку Клариссе, оставив супруга сопровождать свою корову-доченьку. В этот момент женщина впервые поймала его взгляд. До того Скоринг ухитрялся все время смотреть куда-то левее уха гостьи. По груди пробежали мелкие злые мурашки. Выпрямленная, истово развернутая в гвардейской осанке спина, напряженная до хруста в позвонках, тяжелая волна светлых волос, наполовину скрывающая лицо, такое простодушное и открытое на первый взгляд, и — диссонансом, занозой в сердце — глаза. Медовые, темно-золотые, а за блистающими золотыми искорками — боль, два бездонных колодца горя и отчаяния, леденящего кровь. За маской уверенности в себе, вальяжной дерзости и распущенности, стоящей на убеждении в том, что ему дозволено все, пряталась душа, изодранная в клочья, кровоточащая, умирающая…
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
«Как же с тобой будет трудно… — с болью, вперемешку чужой и своей, подумала Кларисса. — Смогу ли я?»
Архиепископ Жерар, глава Ордена Блюдущих Чистоту, удивительно мало напоминал духовное лицо. В подобающем сану одеянии его видели лишь во время богослужений, в остальное время он расхаживал в щегольском охотничьем костюме и с неизменным хлыстом для верховой езды в руках; гладко выбритые щеки, ухоженные волосы и сапфировая серьга в левом ухе могли принадлежать мирянину, но никак не главе ордена Церкви Собраны, известного своим исключительно суровым уставом. Более всего архиепископ походил на благородного алларца, которым в миру и являлся; дядя двух нынешних собранских герцогов, младший сын Мишеля Алларэ, Старого Герцога, ушел в Орден после ссоры с отцом и против его воли, но не оставил привычек молодости. Жерар был страстным охотником, отменным наездником и, как говорили, больше времени проводил со шпагой, чем с молитвенником.
Тем не менее, он не только обладал удивительным, необычайной силы даром, но и именно его трудами за последние двадцать лет Орден был реформирован, очищен от старых предрассудков и нерадивых членов, обрел новые могущество и достоинство. Уважение, восхищение и почитание окутывали главу Ордена сверкающей мантией, что бы он ни делал… даже если просто смотрел на разбушевавшуюся за окном грозу. Брат Жан, три дня как формально назначенный третьим секретарем его высокопреосвященства — слишком высокая, не по чину для молодого брата-расследователя должность, — а на самом деле, негласно, старший наставник «послушника Эрина», смотрел на архиепископа, стоявшего у окна рядом с принцем Элграсом, своим дальним родичем, и удивлялся, до чего эти двое похожи друг на друга. Одинаковый очерк лиц, один и тот же яркий золотой цвет волос, точеные руки и властная королевская осанка, уже заметная у младшего и естественная, вошедшая в плоть и кровь у старшего. Подобное сходство несколько удивляло. Последний брак Сеорнов и Алларэ был заключен более ста лет назад, тогда на свет появился король Лаэрт; впрочем, не стоило забывать и о выборе короля Аллиона, навеки закрепившего взаимную верность двух родов. Верность, о которой забыл ныне покойный король Ивеллион — не за это ли он был наказан безумием и преждевременной кончиной?.. Молодой монах отмахнулся от крамольной и непочтительной мысли. Все, что он услышал от герцога Гоэллона и в Тиаринской обители, где знали все столичные новости, все короткие обмолвки архиепископа и неохотные рассказы принца Элграса — послушника Эрина — привели его к выводу, что Ивеллиона настигло то же безумие, что терзало короля Эниала и принца Элора; но ему не полагалось думать об этом, и вдвойне грешно было думать так о погибшем от рук злоумышленников короле из династии, благословленной Сотворившими. Только вот не думать — не получалось; может быть, и потому, что, услышь архиепископ Жерар его мысли, брат Жан не был бы строго наказан. Бывший брат-расследователь знал это, хотя и никогда не решился бы заговорить с архиепископом на подобную тему. За узким зарешеченным окном, напоминавшим прорубленную в монолитной каменной стене щель, бушевала гроза. Сердце ее билось прямо над обителью, и тяжелая кладка древнего замка, помнившая еще короля Аллиона, содрогалась до самого основания. Ярые раскаленные молнии переплетались прямо над двором в злые опасные сети, струи воды хлестали по толстому стеклу. Вспышки молний отражались в глазах архиепископа и послушника — синевой в синем. Лицо принца казалось напряженным, он жадно любовался разбушевавшейся стихией, Жерар же явно скучал. Холеные руки поигрывали тонкой серебристой цепью — наматывали на пальцы, завязывали узлами, встряхивали, распуская, и вновь начинали свою пляску. Жан не понимал, зачем его позвали к архиепископу. Время было уже позднее, послушнику Эрину давно полагалось спать в своей келье, да и братия уже час как должна была отойти ко сну после молитвы. Однако ж, он получил приглашение и немедленно поспешил через двор, по колено залитый водой. Ветер гнал нешуточные волны, бросал в лицо пригоршни чуть солоноватой влаги. Гроза пришла с моря. Теперь мокрая ряса облепила тело, а волосы можно было выжимать. То же самое — и у принца, значит, он пришел сразу перед наставником. В комнату вошел молоденький послушник, прислуживавший его высокопреосвященству, принес две чаши с ярко пахнущим пряностями грогом. На сгибе руки он тащил два плаща из шерстяного камлота, с меховой подпушкой. Поставив тяжелые чаши из старинного черненого серебра на стол и сложив плащи на спинку стула, мальчик удалился.
