письмо.
Александр Николаевич пробежал его глазами.
Сашка просил, конечно. Но за Кавелина. И еще просил учить его наравне с Никсой. И Александр Николаевич совершенно четко понял, почему.
— Что там? — спросила Мари.
— Да, ничего, пустое!
— Саша, ну я же вижу!
— Сашка считает, что у Никсы чахотка.
Она побледнела, но быстро взяла себя в руки.
— Да, это все объясняет, — сказала она. — Все его медицинские эксперименты. Значит, все это ради Никсы.
— Он обожает брата, — заметил царь.
— И боится, что не спасет, — вздохнула Мария Александровна.
Она сжала губы.
— Хорошо, что ты мне сказал.
Был вечер пятницы 28 января.
После уроков Сашу подозвал Зиновьев.
— Александр Александрович, с вами желает говорить Её Императорское Величество.
— Сейчас?
— Да, она ждет в Малиновом кабинете.
Саша желал и боялся этого разговора. Хотел, потому что надеялся найти в мама́ союзницу. Боялся, потому что трепетал от мыли о том, что материнское сердце не обманешь, и мама́ обязательно поймет, что он не её Саша. Да наверняка уже поняла.
С того момента, когда он очнулся в Фермерском дворце, они почти не говорили наедине. С ним всегда кто-то был: Никса, папа́, воспитатели, учителя. Подсознательно он избегал оставаться с ней вдвоём.
Это произошло только однажды, когда он почти умирал во время голодовки.
Кажется, и она избегала. Сначала поверила в то, что он сумасшедший, потом — что гений. Второй вариант внушал больше надежды. Какая же мать не захочет иметь гениального сына? Какая мать не захочет поверить в то, что это ее сын?
В кабинете мама́ стены были обиты малиновым шелком, на окнах висели малиновые шторы, на западе, на фоне оранжевого закатного неба, чернел шпиль Адмиралтейства, на севере — розовел лед Невы.
Мама пила чай из маленькой чашечки с золотым ободком и пейзажем на боку. И багровое солнце отражалось в позолоте.
На столике стояла еще одна такая же чашечка и ваза с конфетами.
— Садись, — сказала мама́. — Это для тебя.
Он опустился в такое же малиновое кресло, как у нее, и отпил глоток обжигающего чая.
— Я показала папа́ твое письмо, — сказала императрица.
— Мне собираться обратно на гауптвахту?
— Боже мой! Нет. Он все понял.
— Что насчет Кавелина?
— Это невозможно, он предубежден. Но есть выход. У Кавелина есть талантливый ученик.
— Борис Николаевич?
— Да, Чичерин.
— Он конечно консерватор, но совсем не глуп.
— Чичерин — консерватор? — удивилась мама́.
— Так видится с моей монтаньярской скамьи под самым потолком левого фланга.
Мама́ усмехнулась.
— Что ты о нем думаешь? — спросила она.
— Я очень хорошо о нем думаю. Тем более, что в отличие от Кавелина он, кажется не такой фанатичный сторонник общины. А то бы с Кавелиным мы подрались.
— Все сторонники общины, Саша: от Ростовцева до Чернышевского. Такое же мнение, как у тебя, я видела только в одном экономическом журнале, но даже не помню имени автора.
— Ужас какой! Они же все ошибаются. Надо с этим что-то делать!
Она улыбнулась и отпила чай.
— Твой отец сразу бы засомневался, — заметила она.
— Ну, он же не…
И Саша осекся.
— Не видит вещих снов, ты хотел сказать? — предположила она.
— Я боюсь даже упоминать об этом, чтобы на меня не натравили Балинского и не заставили пить лауданум.
— Это в прошлом, — сказала она. — Не бойся.
— Без уничтожения общины свобода не будет свободой, просто одно рабство сменит другое. И община станет едва ли лучшим рабовладельцем, чем помещик. А потом кому-нибудь после нас придется снова освобождать крестьян. Это вообще не решение проблемы, это перекладывание её на потомков.
— Ты против крестьянского самоуправления?
— Я за крестьянское самоуправление. Я против общины, как экономической единицы. Прежде всего передельной общины, которая отнимает у крестьянина стимул богатеть. Легче детей нарожать и получить больший надел по числу едоков. Я за свободный выход из общины с землей. И свободную продажу земли, кому угодно. Даже земли, обремененной долгами, они к земле должны быть привязаны, а не к человеку.
— Ты можешь все это написать?
— Могу, конечно. Но мне очень не хватает знаний о современной российской экономике. Я даже не понимаю, какая у нас налоговая система.
— По-моему, никакой, — заметила мама́.
— Ну, так не бывает! А как же государство богатеет? И чем живет? И почему так нужно золото ему, хотя простой продукт имеет?
Она улыбнулась.
— А если я дам тебе учителя?
— Скажу спасибо.
— Только ты не сможешь учиться с Никсой.
— Он не интересуется экономикой? По-моему, это важнее фортификации.
— Просто ты плохо знаешь немецкий.
— Экономика будет на немецком?
— Для тебя на русском. Я об остальном. Ты же хотел учиться вместе с братом?
— Да. Но то, что на немецком можно пока отложить. Пока не научусь читать Шиллера в оригинале.
— Научишься?
— Обязательно.
— Ты по-прежнему видишь сны о будущем? — спросила она.
— Нет, но я все помню.
— Саша, расскажи мне про ваши медицинские эксперименты? Что вы поняли?
— Что туберкулез заразен. Мы это не только поняли, мы это доказали. И будем публиковать. Думаю, весной где-то. Так что морально готовлюсь. Но опыт со свинками несложно повторить, так что не думаю, что нас опять размажут по стенке.
— Расскажи мне подробно, в чем заключается опыт.
Саша изложил все не очень приятные подробности.
Мама́ выслушала, не поморщившись.
— То есть вы брали мокроту больных чахоткой и вводили морским свинкам, и те умирали от туберкулеза?
— Да.
— Только мокроту?
— Не-ет.
— Саша, причем здесь золотуха?
Саша отвел глаза. За окном все еще пылал закат.
— Я знаю, что ты считаешь, что у Никсы чахотка, — сказала она. — Говори.
— Не совсем, — сказал Саша. — Мы брали гной из ран золотушных больных и вводили его свинкам.
— И?
— Они умирали от туберкулеза. Но, видимо, золотуха — это какая-то другая форма чахотки. Не знаю, насколько опасная, но мне бы было спокойнее, если бы у Никсы ее не было.
— Мне тоже, — согласилась мама́. — Жаль, что вы не сказали мне сразу.
— Не решились, ни я, ни Никса. Но я думаю, что еще есть
