- Да от кого же, Ваня, писулька-то? - спросил нетерпеливый кто-то.
- А писал вам, братцы, барон Мориц де Бенёв, его императорского римского величества обрист и его высочества принца Альберта, герцога Сакс-Тешинского, действительный камергер и советник, его же высочайшего секретного кабинета директор и прочее, и прочее, - прочитал с листа Иван.
- Да кто ж сие такой? - удивленно разве руками кто-то.
Иван усмехнулся:
- А сие, ребята, наш адмирал так себя титулует для вящего почета. Ну да посмотрим, что сей камергер и секретный директор писать изволит. - Иван тряхнул листом: - "Любезные дети мои! Вы знаете, что я усердно старался всегда для вашего удовольствия и что я до последнего определил вас защищать, для вашего благополучия все старания приложил, в том вы уверены быть можете. Правда есть, что с немалым оскорблением узнал я о вашем роптании и противлении против меня, но как я уже осведомлен, что вы обмануты лестью и ложным обо мне предсказанием, и так я вас более не виню и дело сие поминать не хочу. Имейте усердие обо мне. Я буду с Божией помощью вам защитою, никакого оскорбления вам не будет, пищей и одеждой вас честно снабжу, и ежели Бог, Всевышний владыка, вас принесет в Европу, то я вам обещаюсь, что вы вольные будете весь ваш век. Писано ноября двадцать шестого дня сего семьдесят первого года в Макао".
Иван насмешливо немного посмотрел на мужиков, которые стояли с вытянутыми лицами, не зная, что и подумать.
- Ну, и что скажете о сем? Изволит, видите, печалиться наш адмирал о напрасном вашем недовольстве его персоной, но, могли заметить, по мягкосердечию своему сей директор кабинета винить вас не желает и не хочет помнить зла.
- Стало быть, обидели мы батю, - в нос прогундела Прасковья Андриянова.
- Да, обидели, видать, - вторил кто-то ей.
- Да вы что-о! - с ненавистью жаркой, ярой зарычал Иван. - Совсем опупели, что ли, али свихнулись от вони здешней? Да он же насмехается над вами, над вашими холопьими душонками, потому как уверен, что мерзость всякую ему простите, ибо в заморье вы без него - как слепец без поводыря! Но забудьте же вы старые свои привычки, бросьте, яко малое дитя, за материн подол цепляться, учитесь своей башкой варить и на своих ногах ходить, не то, чуть отойдет в сторонку мать, как тут же упадете и захнычете, мысли все ваши перемешаются, и уже не человеки вы, а баранье стадо, которое любой пастух возьмет и поведет. И поведет туда, куда ему угодно: под нож вас поведет - все хорошо, на обрыв крутой, откуда сигануть заставит, - тоже ладно, драться вас меж собой заставит - а почему бы и не драться, если того пастух велит? Любыми вы, ребята, сможете быть тогда, и Бога и дьявола сразу носить в себе станете, и оба поочередно они из вас высовываться будут: сейчас вот черт, а через минуту Бог. И будет нравиться вам перемена та, потому что любите вы каяться после грехов содеянных да, побивая в грудь себя, слезы с соплями вместе по рожам растирать. Э-эх, вы! Больно толстой шкурой вас природа наградила - палка уж нечувствительна, железом надо прижигать!
Мужики сконфуженно молчали. Слово взял Игнат:
- Да уж расчестил ты нас, не помиловал. Да токмо я тебе вот что скажу: хоть ругай ты нас, хоть нет - а без отца мы пока не можем, нужен нам батя. Может, когда и научимся сами собой править, но покуда мы, как пчелы, вокруг матки своей копошимся да гудим. И сам ты такой, Иван, потому что русский, а выкрутасы все твои от немцев. Но, думаю, в душе своей и ты сам в рое обчем, близ матки быть хотел бы...
- А ты, Игнат, в душу мою не лезь! - вдруг неожиданно для всех зло вспылил Иван. - Гляди-ка, какой ловец человеков выискался!
Суета, испугавшись того, что обидел человека, примирительно сказал:
- Да что ты, Ваня, я не лезу. Уж больно дырка маленькая, что в душу человечью ведет, - с моими мясами не пролезть туда.
7. СУД НАД АДМИРАЛОМ
И на день другой не пришел Беньёвский, но заболели, забредили сразу четверо: Василий Чурин, Зябликов Филиппка и два артельщика, Егор, брат умершего Фрола, и тихий, набожный Андрюха Медник. Горячкою горели, страшным бредом мучились, умирали долго. Беньёвский все не приходил, но утром как-то, дня через два, в дом постучалась Мавра, вошла в покой, где пахло смертью, нарядной щеголихой, в платье дорогом, в шляпке, с легким зонтиком в руках. Принесла с собой рой запахов - духов, вина, благовонных бабьих притираний. Все на неё уставились, разинув рты, искренне дивились красоте такой и пышности. Иван навстречу Мавре вышел, улыбался, за обе руки взял её, а молодица руки вырвала и с бесстыдством жадным от уст до самых стоп к нему припала, будто скучала страшно.
- Где ж ты ходила? - осторожно, стыдясь смотрящих мужиков, губы свои Иван отнял.
- А ты где был? - тихо шепнула Мавра. Ваня промолчал, а молодка ещё шепнула: - Вот мы и поравнялись.
На том разговор их и закончился.
А к вечеру, с непривычки к смраду тлетворному, привыкшие к шалому морскому ветру, чистому, свежему, померли Василий Чурин и Зябликов Филиппка. Штурман все молчал перед кончиной, хмурился, будто на самого себя сердясь, что неосторожно так ввязался в столь сомнительное дело. Так и отдал Богу душу со сдвинутыми бровями. Зато Филиппка бесновался страшно не хотелось помирать молодому парню, за грош так помирать. Кричал, скрипел зубами, драл на себе рубаху, волосы, материл Беньёвского, царицу, мужиков за то, что безрассудны были и обмануть себя позволили. Но за минуту до конца стал прислушиваться к чему-то, шаги чьи-то услыхал и с удивлением мальчишеским все ждал кого-то с широко отворенными глазами. Артельщики скончались ночью, и лишь наутро нашли их уж похолодевшими. Всех четверых обмыли, обрядили в чистое смеретное, псалтырь усердно почитали, пока другие наспех сколачивали новые их домы, и всем миром понесли на кладбище.
И Мавра на кладбище была. Не знала она прежде о заразительной болезни, что настигла её соотчичей, а увидев этих четверых, поражена была и даже поплакала изрядно, размазав по лицу белила и румяна вперемешку с углем, которым сурмила брови. Когда в могилу общую опустили мертвецов и закидали гробы землей, стали по русскому обычаю покойных поминать. В сумятице поминок Суета Игнат, тихонько взяв Мавру за руку, отвел её за склеп богатый и высокий, так что не стало видно их другим.
- Зачем позвал? - спросила Мавра, чуть тревожась.
- А сядем-ка давай, - показал артельщик на могильный камень.
Уселись, Игнат кисет достал, трубку раскурил, для рожи его широкой слишком маленькую, сказал негромко:
- Я, Мавра, в дела чужие сызмальства мешаться не любил, тем паче в дела сердешные, но поелику я смерти товарищев моих зрить боле не хочу, то реку тебе такое...
- Что же?
- А вот что, - поднял он палочку нетолстую с земли, а ногой разгладил песок близ камня, где сидели, - бери-ка ты сие перо и рисуй мне план дома того, откель ты поутру вчера пришла.
Мавра побледнела так, что и размазанные румяна бледность её не скрыли.
- Что-то не пойму тебя, Игнат. Откуда я пришла?
- Оттуда, где полюбовник новый твой проживать изволит, похерив все обещания свои да пакости нам чинящий.
- Да кто сие? - негромко вскрикнула молодка.
- А Бейноска, кому ещё на корабле глазами блядливыми своими мигала - я видел! Тот, на кого ты парня такого, коему равных нет, с бесстыдством променяла. На, черти, курвятина, не то и пикнуть не успеешь, как сей рукой задавлю тебя в одну минуту! Никто и не услышит, а услышат, так не прибегут спасать и Ваню удержать сумеют - так ты всем противна стала. Черти же! Да правильно черти! Покой, где сам Бейноск ночует, тебе, я думаю, известный, особливо укажи!
И Мавра, кусая от досады губы, принялась чертить план дома губернаторского. Игнат расспрашивал дотошно, допытывался и об окнах, и о дверях - сильны ли, - и о замках, и об охране дома, и когда укладываются спать. Все рассказала Мавра, что знала, швырнула палку на песок, молвила:
- Все, больше не пытай! Ничего не знаю боле!
- Ладно, и того довольно! И вот я что тебе ещё скажу: баловства того не прекратишь - убью тебя, попомни слова мои. Я Ваню обижать не дам. Его и всех нас. Ежели б с нашим стыкнулась ты, ещё простил бы, с кем не бывает, но немца не прощу тебе, попомни!
Лестницу полуторасаженную, надежную, но легкую, Игнат сам сколотил. Раздобыл веревки в палец толщиной - не разорвешь. Прут где-то раздобыл стальной, каленый, толстый, расплющенный с одного конца. Все это показал Ивану.
- Ладно. Еще мешок рогожный нам понадобится. На него наденем.
- И то верно, - согласился Суета, - мешок достану. А как с оружием?
Иван из кармана узорчатый свой вынул пистолет, показал Игнату, с сожалением сказал:
- Весь мой арсенал. Хоть нож какой возьми.
- Возьму и нож, но и шишечка сия не помешает, - из кармана вынул кистенек на цепке да с ремешком, чтоб на запястье вешать, полуторафунтовый, с граненым шариком.
- Вещь знатная, - кивнул Иван. - Пойдет!
Никого из мужиков не посвящали, вышли из дома в час пополуночи. Шли по городу с осторожностью немалой, боясь столкнуться с караулом. Потайной фонарь, Иваном припасенный, зажгли кварталом ранее, до губернаторского дома не доходя. Стараясь не щелкнуть камешком, подошли к ограде, к дому примыкавшей. Лесенку приставили, полезли - во дворе, как будто, никого. На стену забрались, распластавшись на гребне её, лестницу на сторону другую перетащили. И тут охранника увидели с ружьем, кемарившего, на длинный ствол опершись. А Мавра говорила, что двор не охранялся. Стоял тот караульный недалеко от тех дверей, которые открыть им предстояло. Поэтому лишь кивнул Иван Игнату, и Суета, как тень неслышный, со спины к караульному подкрался, взмахнул кистенем и тут же подхватил упавшего на руки. К кустам отнес. Вернувшись, шепнул Ивану:
