— Так и сделаю.
— Вот аптекарь-то обрадуется. Уж и не знаю, как это у человека всегда-всегда может хорошее настроение быть? Или у него снадобье есть чудодейственное?
— Может и так, — улыбнулся мастер Ихарош, — хотя мне он сказывал, это от того, мол, что не женился.
— Ах, разбойник! — засмеялась Анна. — Пойдем, Репейка, вот твой обед.
— Ступай, песик, у тебя аппетит получше.
И Репейка не заставил себя просить.
День понемногу брел к концу. Мастер Ихарош после обеда прилег, однако заснуть не мог и вскоре поднялся. Но едва поднялся, как сразу опять потянуло в постель. Он чувствовал усталость, хотя спать не хотелось.
В другое время он бы закурил, но сейчас не тянуло и к трубке.
— Черт бы побрал это лекарство, — ворчал он про себя. — Как только нужно, так его и нет.
Он был неспокоен, словно ждал кого-то, но думать о том, что кто-то может прийти, не хотелось. Что ему делать сейчас с гостем? К беседе душа не лежит, от одной только мысли об этом потянуло ко сну.
Он задремал, сидя на стуле.
В комнате постепенно стемнело, Репейка тоже не выходил. Одни лишь часы топали по лестнице времени, да рыдала какая-то букашка в сетях паука.
«Пришла бы уж Аннуш, что ли, — подумал старик.
— Вот и прошлой ночью я провалялся в одеже, оттого такой измочаленный…»
Тело тосковало по прохладному покою постели.
Но дочь все не шла — да она никогда и не приходила в такое время, — и старый мастер сидел, сидел, чувствуя, что веселый вчерашний вечер отодвинулся в страшную даль, что был он невообразимо давно. Словно эти часы неодинаково отмеряют время…
А ведь какой хороший был вечер! Как радовался Лайош и как испугался, когда Репейка принес ему спички…
Но сейчас старый мастер не улыбнулся. Принес — ну, принес.
— Ты здесь, Репейка?
Щенок вскарабкался передними лапами на колено хозяину.
— Выйдем? — вопросительно качнулись уши. — Выйдем? Мне что-то не нравится здесь, в доме. Нехорошо здесь… что-то не так.
— Видишь, Аннуш все не идет.
— Аннуш? — Репейка выбежал к воротам, но тут же вернулся.
— Нет Аннушки, — объяснил он куцым хвостом, — никого нет, и Бодри я не видел. Может, она подстерегает Цилике…
Перед дверью заворковала горлица, на тополе зашумели воробьи, солнце покоилось уже на дальней грани и в его ослепительной печи, казалось, багровеет шлак минувших часов, которому скоро предстоит обуглиться под летучим пеплом вечера.
Но и вечер в этот день приближался словно бы с трудом. С трудом остывал воздух, с трудом разгорелась лампа, с трудом слезали ботинки… Ихарош постелил себе постель и не лег только потому, что не хотел пугать Анну. Еще подумает, что заболел, а ведь никакой хвори у него нет, просто ночь его вымотала, да вино, да сигара.
— Вот ведь осел, — сердился он на себя, — пора бы, кажется, знать. Нет, не стану ложиться и съем все, что принесет… сколько бы ни притащила. Пусть не думает, будто худо мне.
Однако Анна принесла только легкий супец с яйцом и сметаной.
— Вот что полагается на ужин кутилам! А вы уж и постелили, отец?
— Делать было нечего, вот и постелил, чего тебе возиться.
— Уж не захворали вы?
— С чего бы… и стелю себе не впервой. Надеюсь, бедного Лайоша ты не этим супом кормила?
— «Бедный» Лайош слопал на ужин целую гору рыбы, ведь полная тарелка еще оставалась… с полудня пять сдобных булок умял, а потом запил бутылочкой вина, бедняжка… сейчас сюда прийти хотел… Ну, это уж нет! Так он сейчас делает вид, будто злится. Сидит, сопит, переваривает. Ничего, скоро в постель завалится… храпом, «бедненький», картинки со стены посрывает, а я лежи, вертись с боку на бок без сна, его же не добудишься…
— Вот я тебе свисток принесу из города. Посвистишь, он и проснется.
— Значит, пойдете все-таки, отец?
— Ясно, пойду. Выйду на заре, потихоньку да полегоньку. За полтора-два часа я уж и там, а вечером домой. Аптекарь парочку анекдотов хороших расскажет… Да, слушай, а ведь суп твой вроде лекарства… Собаке что дашь?
При слове «собака» Репейка, виляя хвостом, подлетел к Анне.
— Вот он я, — сообщил куцый хвостик, — словно бы обо мне речь шла.
Аннушка ласково щелкнула Репейку по носу.
— А ты так-таки все понимаешь? Ну что ж, по крайней мере узнаешь, что сегодня постный день у тебя.
— Уж не супом ли накормить его хочешь?
— И супом тоже, но припасла я для собачки и мяса кусочек.
При слове «мясо» Репейка так и взвился, словно вскрикнул:
— Где мясо?
— Ну, пойдем.
Репейке было накрыто у двери, но он и здесь не забыл о приличиях. К пище не притронулся, пока Анна не сказала:
— Ну, ешь же!
Репейка метнулся к миске, словно то была осажденная крепость.
— Хорошо, что щенок этот с вами, отец, все не одни. Он и сейчас подождал, когда я скажу, ешь, мол. Ну, посуду дома вымою, не то Лайош еще заснет на пороге, а кто-нибудь над ним посмеется.
— Этого я никому бы не посоветовал.
— Потому и говорю, ведь его со сна разбудить, так он волком вокруг озирается, будто убить хочет, а когда сам проснется, ну, чисто ребенок — рот до ушей.
Репейка еще не покончил с ужином, но Аннуш все-таки проводил. Так уж полагалось, ведь она кормила его, а это одна из самых важных вещей на свете. Возвратился он, однако, бегом: еду нельзя оставлять без присмотра. А если ее столько, что сразу все съесть невозможно, остатки полагается зарыть, таков собачий закон. Жидкую пищу, вроде супа, зарыть, конечно, нельзя, ну да из-за этого и не стоит когти стачивать.
Итак, Репейка начисто вылизал миску, затем обошел ее вокруг, проверяя, не осталась ли где-нибудь хоть самая малость съестного, и, только удостоверившись, что поработал на совесть, решил обежать двор, к тому же за то время сильно стемнело.
У забора его поджидала Бодри, энергично махая хвостом, что означало хорошие новости.
— Цилике отдубасили. Да, да, поколотили! Аладар — помнится, я говорила тебе, что так зовут моего хозяина, — Аладар так поддал ее ногой, что она кубарем выкатилась из кухни, а ведь для Цилике это в диковинку…
— Украла?
— Нет, она, понимаешь, легла на маленького Аладара, так что тот едва не задохнулся. Хозяин случайно вошел в комнату, а маленький человечек уже едва пищал. Большая поднялась буча, а вечером молоко получила я… Но, сдается мне, от тебя нынче мясом пахнет… Э-эх, молоко, конечно, хорошая вещь, но мясо есть мясо… У вас всегда так?
— Всегда.
— Не понимаю, — Бодри уперлась глазами в землю, даже уши свесились наперед. — Не понимаю. Но, вероятно, так и есть, ведь запахи не лгут. Может, выйдешь на улицу? Здесь мы хозяйничаем, и, если какой-нибудь сородич посмеет сунуться к нам, мы ему покажем.
