Горбачев огласил список выступающих перед голосованием (за постановление конференции). В списке его снова не было.
И вот он спустился вниз. Надо представить себе этот грандиозный, помпезный зал Кремлевского дворца, чтобы оценить всю картину: он дошел до самого президиума с мандатом делегата в поднятой руке. Поднялся на три ступеньки и сказал, что требует дать ему слово.
Горбачев и Соломенцев начали совещаться.
Понятно, что творилось в этот момент в душе у Горбачева. Проблема, которая давно отошла, казалось бы, на второй план и уступила место новым, более сложным, снова стояла перед ним во весь свой немалый рост.
К Ельцину подошел один из работников Общего отдела ЦК и предложил выйти в комнату президиума, чтобы там обсудить ситуацию «вместе с Михаилом Сергеевичем». Однако Ельцин понял: выходить из зала нельзя! Больше его сюда не пустят. То же самое ему шептали и журналисты: не выходите, Б. Н.!
Он отказался выходить и стал ждать. К нему подошел еще один ответственный товарищ и передал слова Михаила Сергеевича: выступление обязательно будет, но сейчас нужно вернуться на балкон, к карельской делегации.
Ельцин снова отрицательно помотал головой, сел на свободное место в первом ряду, недалеко от трибуны, прямо против Горбачева.
Наконец Соломенцев встал и сказал, что слово предоставляется товарищу Ельцину, члену ЦК, первому заместителю председателя Госстроя СССР.
Вначале Ельцин отвечал на «давно накопившиеся вопросы».
Он рассказал, что его «нечленораздельное» выступление на пленуме Московского горкома было вызвано тяжелым физическим состоянием: он был болен. Что он готов ответить перед лицом партконференции, что же именно он говорил в интервью западным журналистам, в этом нет никакого секрета, и еще раз (!) в присутствии четырех тысяч замерших от изумления делегатов повторил свой ответ на вопрос, считает ли он, что товарищ Лигачев должен быть «удален» из Политбюро: да, считает!
Затем — о проблемах, как же без них…
Первый пассаж — есть ли в партии зоны «вне критики». Генеральный секретарь в своем выступлении сказал, что их нет. Неправда, есть черта, которую никто не смеет переступить. Второе — привилегии партийной знати, все эти особняки, дачи, «санатории такого размаха, что становится стыдно».
Создание механизма, который бы обеспечил гарантии против создания «нового культа личности». Стрелы Ельцина были по-прежнему нацелены в тех, кто сидел в президиуме и внимательно его слушал.
«В ряде стран, — говорил Ельцин, — установлен порядок: уходит лидер — уходит руководство. У нас во всем привыкли обвинять умерших. Сейчас получается: в застое виноват один только Брежнев. А где же были те, кто по 10, 15, 20 лет, и тогда, и сейчас в Политбюро? Каждый раз голосовали за разные программы. Почему они молчали, когда решал один с подачи аппарата ЦК судьбы партии, страны, социализма?.. Почему выдвинули больного Черненко? Почему Комитет партийного контроля, наказывая за относительно небольшие отклонения от норм партийной жизни, побоялся и сейчас боится привлечь крупных руководителей республик за взятки, за миллионный ущерб государству и прочее?.. Считаю, что некоторые члены Политбюро, виновные как члены коллективного органа, облеченные доверием ЦК и партии, должны ответить: почему страна и партия доведены до такого состояния? И после этого вывести их из состава Политбюро. (Аплодисменты.) Это более гуманный шаг, чем, критикуя посмертно, затем перезахоронять!»
И наконец, то, ради чего вышел на трибуну.
Политическая реабилитация. Это слово в данном контексте прозвучало совершенно неожиданно. Реабилитируют тех, кто сидел при Сталине, кто пострадал невинно, кто был расстрелян в ГУЛАГе.
Ельцин стоял на трибуне живой и здоровый.
Но слово было настолько сильным — ведь о реабилитации невинно осужденных (Бухарина, Каменева, Зиновьева, тысяч и тысяч других) говорила вся страна, писала вся пресса, — что оно зацепило. Поразило цель.
Зал замолчал.
Зал начал слушать еще внимательнее.
«Товарищи делегаты! Щепетильный вопрос. (Пауза, шум в зале.) Я хотел обратиться по вопросу политической реабилитации меня лично после октябрьского пленума ЦК. Если вы считаете, что время уже не позволяет, тогда всё».
Он сделал это специально, чтобы Горбачев не прерывал его во время этой, самой важной, части выступления, не гнал с трибуны. Сделал вид, что собирает бумаги, хмуро оглянулся на президиум. Зал зашумел сильнее, и тогда Горбачев сказал:
«Борис Николаевич, говори, люди просят. (Аплодисменты.) Я думаю, товарищи, давайте мы с дела Ельцина снимем тайну. Пусть все, что считает Борис Николаевич нужным сказать, скажет. А если у нас с вами появится необходимость, то мы тоже можем потом сказать. Пожалуйста, Борис Николаевич!»
Ельцин сказал:
«…Вы знаете, что мое выступление на октябрьском пленуме ЦК КПСС решением пленума было признано “политически ошибочным”. Но вопросы, поднятые там, на пленуме, неоднократно поднимались прессой, ставились коммунистами. В эти дни все эти вопросы практически звучали вот с этой трибуны и в докладах, и в выступлениях. Я считаю, что единственной ошибкой было то, что я выступил не вовремя — перед семидесятилетием Октября… Я остро переживаю случившееся и прошу конференцию отменить решение пленума по этому вопросу. Если сочтете возможным отменить, тем самым реабилитируете меня в глазах коммунистов. И это не только личное, это будет в духе перестройки и, как мне кажется, поможет ей, добавив уверенности людям…»
Горбачев вновь оказывался перед необходимостью бороться с отступником. Проигрывать Ельцину вот так, на глазах у всей страны, он не мог, не имел права. Таким образом, его реформаторская линия сразу становилась как бы раздвоенной, некрепкой и неуверенной. Пунктирной.
Но на этот раз Горбачев окончательно решил занять позицию над схваткой. Пусть Ельцина наказывают другие. Пусть товарищи откровенно выскажут все, что думают. Он дал ему слово, он был честен. Дальше — не его дело. Он просто будет слушать…
А послушать было интересно. На трибуну поднялся первый секретарь ЦК Эстонии Вайно Вяльяс. Рассказал, что, когда он был послом в Никарагуа, товарищ Ельцин приезжал туда с делегацией и, зайдя с визитом на текстильную фабрику, увидел почти голого, раздетого ребенка. Нищего ребенка, товарищи. «Что с тобой, не хочешь работать? Почему ходишь без брюк?» — якобы сказал товарищ Ельцин ребенку. Эстонский секретарь не мог скрыть своего возмущения бестактным поведением товарища Ельцина в Никарагуа. Но зал Дворца съездов остался в некотором недоумении.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
