Но назвать «мягкими» и беззубыми кадровые решения Горбачева после XIX партконференции все-таки никак нельзя. Он отправил, как пишет А. Грачев, «…в добровольную отставку после XIX партконференции 100 с лишним (!) членов ЦК». Почти наполовину обновился и состав Политбюро.
На пост своего заместителя (секретаря ЦК, который занимался идеологическими вопросами) он назначил Вадима Медведева, пытаясь навсегда прекратить конфликт двух непримиримых противников — Яковлева и Лигачева. А главное, практически ликвидировал святая святых ЦК — работу его Секретариата.
Поначалу партийная масса восприняла эти изменения спокойно — как возвращение к брежневским временам, когда власть постепенно сосредоточивалась в руках одного человека. Не все поняли, к чему ведет Михаил Сергеевич широкую реформу партийного аппарата. Лишь немногие из его ближайшего окружения знали: реформа власти зайдет гораздо дальше, чем думают большинство членов КПСС. Горбачев, по-прежнему панически боявшийся партийного переворота, будет все больше убирать власть из-под старых партийных структур и сосредоточивать ее в своих руках.
Интересно читать сегодня мемуары бывших соратников и помощников Горбачева — Болдина, Черняева, Грачева, Шахназарова. Все они задают Михаилу Сергеевичу массу вопросов: почему тогда, во время партконференции, которая явно обозначила раскол в партии, он не создал внутри КПСС новую, «здоровую» партию, партию демократической ориентации? Почему не убрал из Политбюро Лигачева и других консерваторов (как настаивал Ельцин)? Почему, с другой стороны, не «услал» самого Ельцина за границу, послом в какую-нибудь престижную страну?
Вот этого, последнего, упрека М. С. мог бы и избежать — от своих бывших друзей.
Ведь дело не в Ельцине, — дело в характере последнего генерального секретаря. В его странных пропорциях, в его двойственной природе, в его изломах и отсветах, отражавших эту масштабную, глубокую и в то же время пугливую душу.
Горбачев попросту не знал, для чего он совершает то или иное радикальное действие. Хотел одновременно и того и другого. Хотел победить целый мир в каскаде своих сложнейших маневров. Но мир, раз за разом, выявлял свою твердую, жесткую, непреложную суть. Мир ждал от него определенности.
Виталий Коротич, легендарный главный редактор журнала «Огонек», описывает в своих мемуарах несколько важнейших встреч с Горбачевым, которые многое прояснили ему в характере последнего генерального секретаря.
«Зависимость руководителя страны от его приближенных, от аппарата нарастала постоянно. Он почти всегда вспыхивал, если задевали кого-нибудь из “ближнего круга”, он боялся приближенных и всегда подчеркивал, что не даст их в обиду. Неприятелей крушил, как умел (велел мне думать о серии статей, сокрушающих Ельцина)… Постоянно неуверенный в себе, генсек хитрил и нашаривал опоры, которых на самом деле в природе не было. Он готов был сдать и сдавал многих людей, искренне ему веривших, так и не решился встать на сторону интеллигенции, не понял Сахарова, сгонял его с трибуны (предварительно вызволив из ссылки). Он, имея собственные чиновничьи рефлексы, каждому хотел определить в жизни фиксированное, зависимое местечко, а сам был зависим больше других».
Коротич неоднократно вступал в публичную полемику с оппонентами гласности — вторым секретарем ЦК Лигачевым, министром обороны Язовым. На одной из встреч с читателями в Ленинграде Коротич высказался недвусмысленно: «Старательно подбирая слова, не называя фамилий, я сказал, что некоторые руководители умеют окружать себя дураками. “Но надеюсь, — сказал я, — что это ненадолго. Идет разоружение. Я полагаю, что самые большие ракеты и самых больших дураков уберут в первую очередь”». В Москве его ждал разнос от Горбачева.
«До сих пор самое неожиданное для меня в той встрече — густой мат, которым встретил меня тогдашний вождь советских трудящихся… В паузах громовой речи, с упоминанием моей мамы и других ближайших родственников, Горбачев указывал на толстую стопку бумаги, лежавшую перед ним, и орал: “Вот всё, что ты нес прошлым вечером в Ленинграде! Вот как ты оскорблял достойных людей! Я что, сам не знаю, с кем мне работать? Кто лидер перестройки, я или ты?!” — “Вы, — категорически уверил я Горбачева. — Конечно же, вы и никто другой!” — “То-то”, — сказал генсек, внезапно успокаиваясь, и дал мне бутерброд с колбасой.
“Лигачев семнадцать лет в ЦК: тебе кажется, он не подготовлен к своей должности?! — орал Михаил Сергеевич, плюясь крошками. — Ты вот и силовых министров вроде Язова терпеть не можешь, а ведь мы вместе лизали жопу Брежневу, все! Это было и прошло, а сегодня надо объединять, а не оскорблять людей!”
Когда Александр Яковлев, прихрамывая, выводил меня из горбачевского кабинета, в дверном проеме он нагнулся к моему уху (знал, наверное, место) и сказал: “Вы понимаете, что только что Горбачев вас спас? Сегодня чуть позже будет заседание Политбюро, где министры госбезопасности и обороны потребуют снять вас с работы…” До сих пор помню чувство, окатившее меня в тот момент, когда я понял, что… главный руководитель страны разорялся для чиновничьих микрофонов, установленных у него в кабинете».
Подытожим сказанное Коротичем: Горбачев, реформируя систему, одновременно боялся ее. И, разумеется, боясь, пытался сохранить ее главные механизмы.
Вспоминая годы Горбачева, Андрей Грачев пишет: «На эту многоликость, как бы ускользающую “истинную его сущность”, отражавшую одновременно и непрерывную внутреннюю эволюцию и, конечно же, изощренную политическую тактику, стали позднее со всё большим раздражением реагировать в его близком окружении, где каждый имел основание считать в тот или иной период Горбачева своим единомышленником.
Главное же, он не знал, чего хочет История, куда, в конце концов, она вывезет и выведет его самого, его страну и затеянную им реформу. В таких случаях он следовал, очевидно, золотому правилу летчиков-испытателей, попадавших во внештатную ситуацию… если не знаешь, что делать, не делай ничего. Так и Горбачев в ситуациях политической вибрации считал наиболее разумным довериться естественному ходу событий, видя свою роль в том, чтобы с помощью словесной анестезии успокоить, утихомирить, усыпить взбудораженное общество, предоставив возможность хирургу — Истории — делать свое дело».
Между тем никакой определенности не было и для Ельцина.
Он попробовал трезво оценить ситуацию: по-прежнему диссидент, по-прежнему одиночка, по-прежнему враг или изгой дня партийного аппарата… Но тем не менее он постепенно вновь втягивался в орбиту большой политики.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
