– Это вовсе не выходной, – скучно отвечаю я. – Я пришёл сказать, что УВОЛЬНЯЮСЬ.
Он поднимается с трона и откидывает капюшон с лица.
Я не впечатлён. То есть, поймите меня правильно, я не ожидал увидеть полосатого носорога с перепончатыми крыльями и букетиками ромашек по всей туше. Но если уж стоишь перед Демиургом, создавшим этот поганый мир, то вправе надеяться на взрыв мозга. Обычное лицо – я миллионы подобных душ в Бездну спровадил. Борода, кудрявые волосы, белая кожа – только вот вмятина над левой бровью немного портит. Ну и, конечно, ГЛАЗА. В них можно смотреть с трудом. Ты словно проваливаешься внутрь, как в чёрный омут: хрипя, пытаешься всплыть наружу, чтобы глотнуть воздуха. Но тонешь.
Мне не нужно дышать. Однако ощущения – именно такие.
Мастер полностью спокоен. Ледяное самообладание, круче, чем у Макиавелли.
– А кто тебе сказал, что ты вправе увольняться? И вообще что-то решать?
– Я не раб, – говорю я, стараясь не отводить взгляда. – Да, ты создал меня, и, наверное, я обязан тебя уважать, Мастер, – но почему-то не хочется. У меня ощущение ребёнка, в чей дом спустя миллион лет постучал его биологический отец, застенчиво держа в руках игрушку. Но ты, бога душу мать, не принёс даже задрипанный китайский самосвал на батарейках. Неважно, я не это хотел сказать. Дети не зря стараются жить отдельно от родителей, иначе велика вероятность превратиться в папенькиного сынка. Я вырос без твоего участия, и ты не помогал в моей работе. Я делал один – всё, что нужно для тебя.
Мастер одобрительно кивает.
– Хорошая речь. Согласно классике жанра, я обязан потребовать с тебя денег на старость.
– Вряд ли. Иначе классика будет чумовой, в духе Тарантино.
– Ладно. Представь себя на моём месте. Тебе не было бы обидно? Ты создал своими руками Смерть, Войну, Голод и Чуму. Придумывал облик, стиль, способности. А потом твоё собственное творение отказывается подчиняться. Думаешь, скульптор Пигмалион, создавший Галатею, пришёл бы в восторг, завались его любовь в постель к уличному шарманщику? На кого ты меня променял? Ты готов утопить в Бездне мировой порядок, чтобы сохранить жизнь постороннему мальцу? Я умиляюсь твоей доброте. А ты случаем не забыл, как и во время Великой Чумы, и в Освенциме, и в Равенсбрюке погибших детей сгребали в кучи, как скирды сена? Неужели их злоключения тебя тогда волновали?
Демиург вовсе не глуп. Впрочем, дураком я его и не представлял.
– Я не могу сказать, что испытывал удовольствие, – говорю я, утопая во мраке глаз Мастера. – Скорее, мне было противно. Я не мог понять, почему люди так обращаются с себе подобными? Они встали с четверенек на ноги, надели костюмы и ботинки, летают в космос, смешивают коктейли. Но стоит им вспомнить принцип «каждый за себя», весь гуманистический лак разом облезает. Одни считают себя высшей расой и обращают всех остальных в мусор, как в культурной Германии. Борются за жратву и становятся волками, отнимая еду у слабых, как на стадионе во время наводнения в Нью-Орлеане. Они могут полагать себя хоть клубничным конфитюром, но легко опускаются до состояния говна.
Бездна булькает – словно соглашаясь с моими словами.
– О, поверь мне, я сам не ожидал такого прогресса, – вздыхает Демиург. – Это произошло само собой. Допустим, ты создал для развлечения шимпанзе. Забавную зверюшку, чья задача – тебя веселить. Животинка взбирается на пальму, срывает бананы, потешно носится вокруг. А потом она тебе надоела, и ты нашёл новую игрушку – ну, скажем, слона или одногорбого верблюда. И вдруг выясняется: пока ты не следил за шимпанзе, они начали копать себе коренья, сбиваться в стаи… Оглянуться не успеешь, как зверьки уже строят каменные джунгли и выбирают президентов. Плодятся, затмевая остальные виды… уступив разве что кроликам. Уже в подсознании интересно, а что будет дальше? Да, я подсел на сериал, как и ты. Правда, в последние века шоу изрядно меня достало, но это тема для другого разговора. И главное, я так и не понял… почему ты упорствуешь?
– Да сам не знаю, – и вот тут я абсолютно честен. – Мне неведомы чувства, я пуст внутри, как статуя Баала. Но в современной мифологии Смерть – старуха, а на неё, как гласит пословица, бывает проруха. Случается – целый миллион лет тебе пофиг и ты чёрств, как сухарь. А потом вдруг чувствуешь жалость к одному умирающему мальчику. Я не хочу здесь сопли в сахаре разводить – да, конкретного ребёнка проще пожалеть, чем безликий миллиард. Я видел, как это бывает у людей. Они листают в Инете сайты с мигающими баннерами: «помогите», «пожертвуйте», «спасите», – с безразличием, всем-то не поможешь. Но на фотографии одного детского личика вдруг спотыкаются… И помогают, жертвуют, спасают. Вот и со мной случается… В третий раз за своё бытие, считая Адольфа и Садако, я испытал жалость. Ну и факт убийства родителей Ильи, само собой, сформировал чувство вины. Хотя я не хлюпик с раскисшими нервами. Семьи киллеров, что я превратил в пыль в больнице, мне по барабану. И знаешь что? Ты ведь и сам давно всё понял. Стараешься тянуть время, поскольку… не властен надо мной.
Мрак неожиданно исчезает. Демиург словно выбросил меня из головы.
– Да, ты прав. – Его голос звучит странно, без тени малейшего негодования. – Ты наёмный менеджер, Танатос. При увольнении их обычно замещают, всё проходит гладко. Но вот проблема – я так и не придумал, кем заменить Смерть… И вижу, что за хаос воцарится после твоей отставки. Правильно, ты не раб. МОЖЕШЬ УХОДИТЬ. Я тебя не держу. Но перед тем, как спустишься… Пожалуйста, удели мне пять минут, посмотри вот ЭТО.
Небеса вспыхивают чёрным пламенем.
Трон Демиурга исчезает среди бушующих языков огня – вместе с лестницей и маслянистой Бездной. Словно разрыв в центре холста художника, в воздухе проступает яркая картина, наподобие киноэкрана. Первое впечатление – мне показывают в 3D голливудский фильм-катастрофу. Целые города охвачены по-жарами. Трескается земля, в гигантские расщелины сползают проспекты с шопинг-центрами и ресторанами. В мировых столицах – уличные бои. Я вижу дымящиеся танки на Уолл-стрит и развалины Кремля. Сотни живых скелетов лежат на земле, умирая от сыпного тифа. Безумные шайки людоедов, набивающих человеческим мясом оскаленные рты. Цунами, поглотившие Токио, Шанхай и Джакарту. Воды, сомкнувшиеся над верхушками небоскрёбов с угасшей иллюминацией. По заснеженным дорогам бредут замёрзшие матери, толкая коляски с мёртвыми детьми. Но это не самое страшное…
Я отчётливо вижу лицо Ильи.
Он здорово изменился – уже не мальчик, а взрослый мужик, ему лет сорок. Гладко выбритый череп, тёмные очки, необычная одежда вроде балахона. Илья босиком, лишь золотые браслеты обвивают лодыжки. Мой друг – отец всего, что случится с Землёй, архитектор и планировщик самых ужасных бедствий за всю её историю. Гитлер по сравнению с ним – девочка в гольфах, в платьице и с мороженым. Он не завоеватель, не диктатор или безумный учёный, и уж тем более не организатор природных катастроф. Но Илья уничтожает человечество так, как голодный бомж пожирает сэндвич: давясь и глотая целыми кусками. Над стонущей в агонии Землёй я вижу четырёх всадников Апокалипсиса. Мы стоим, молча глядя на смерть планеты, – я, Полемос, Лимос и Никао. Полемос улыбается, в левой руке она держит плоский меч. Её вены пульсируют океанами свежей крови. Лимос прижал к тощей грудной клетке весы. Я вижу, как шевелятся губы, он явно шепчет: «Хиникс пшеницы за денарий, и три хиникса ячменя за денарий»[44]. Никао поправляет на распухшей голове венец, переполненный вшами[45]. И, наконец, я – на бледном «мустанге». И я уже отлично знаю, давно и наизусть: дана мне высшая власть – умерщвлять всех мечом, и голодом, и мором, и зверями земными…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
