Подобно тому как смерть клеток в организме — условие существования индивида, так и конец индивида и вида — непременное условие постоянного новотворчества жизни. Ритм разрушения и ритм новотворчества должны согласоваться. Вся земная жизнь отмирает в том же темпе, в каком заступает новая жизнь, — каждое утро, каждый год. Сумей какой-то вид даровать себе вечное существование, тут и пришел бы конец самой жизни.
Во всякой жизни заложено семя смерти, во всякой смерти — приготовление к новой жизни. Для индивидуального сознания собственная смерть означает отсутствие присутствия. В великом потоке жизни и смерти нет ни начала, ни конца. Возвратишься в землю, из который ты взят.
Так человек на ранней стадии выразил свое понимание того, что земля — предпосылка его существования и его судьба. Что жизнь дана ему взаймы землею и долг надлежит вернуть, как возвращают его травы.
Понимая, что прах, выступив в роли жизни, вновь обращается в прах, разве не противоречиво в то же время верить в некое воскрешение в Судный день. Традиционное христианское мировосприятие сделало из противоречия догму, а догма — смерть мысли.
Однако недогматическое мышление приближалось ощупью к представлениям, подтвержденным современной космологией. Частицы из космоса и излучение, в которое преобразуется прах, когда летит со световой скоростью, стали земной почвой, и земной жизнью, и земным сознанием. Когда-ни-будь через миллиарды лет, в последний день солнечной системы, все это вернется в космос частицами и световыми волнами, чтобы войти в состав новых, еще не родившихся миров. Наша жизнь — искра на гребне приливной волны, что катит с одного небосвода на другой.
Новая космология ничего не изменила в древней мудрости, она переменила измерения: из света ты вышел, в свет возвратишься.
На своей космической былинке — крупинка на дрейфующем плоту, что плывет по раскаленным недрам планеты на окраине одной галактики. В космосе — проявление эволюционной линии, путь которой, возможно, пролегает на периферии космической действительности. Временное и быстро распадающееся соединение солнечного света и праха.
И все-таки!
Все-таки разве не окрыляет тебя то обстоятельство, что в тебе, человеке, космическое вещество временно образовало соединение, через которое космос может исследовать собственную суть. Что ты стал носителем сознания, в своем быстролетном бытии способного вернуться на космическую родину, чтобы наблюдать, искать, допытываться объяснения своего «я», — вернуться назад на миллиарды лет до того, как вещество, что выразилось в этом сознании, с жизненосного небесного тела возвратится в синие просторы газового облака.
Можно ли, зная это, не ощущать смиренной радости, что тебе дано промелькнуть в огромности дыханием организма Земля!
Задача на пропорции: силясь все глубже проникнуть в жизненное таинство, не погрузиться в размышления о жизни настолько, что забудешь жить.
Пожалуй, искусство жить — значит, постоянно ощущать, что каждый новый день — первый день оставшейся жизни, а потому каждый час наполнять содержанием: нежностью, радостью открытия, глубиной постижения.
Постоянно все видеть новыми глазами, как если бы первый день оставшейся жизни и впрямь был первым днем.
8
Пустыня, где мы очутились, пустыня оставленных убеждений, разбитых племенных богов, обветшалых истин — быть может, неизбежный этап странствия, который надобно одолеть, чтобы двигаться дальше.
Пустота, что возникает, когда приходится оставлять дорогие душе представления, может оказаться созидающей пустотой. Вакуум восприятий подразумевает также и потребность в восприятиях. Когда нельзя больше уверенно держаться за прежние опоры, душа может открыться для новых видений.
Хаос может быть колыбелью новых миров.
Даже в том, что происходит на Земле. Глобальный кризис, грозящий нам параличом, возник не сам собой. Он — дело рук любителей азарта, затеявших рискованную игру с жизненными элементами. Долго им находилось алиби. Они развернули свою деятельность под знаменем совместно выкованной теологией и технологией бездумной догмы, будто человек стоит вне остального творения и может свободно использовать для своих целей планетные ресурсы; у белого меньшинства эта догма выродилась в племенную догму о народе господ.
Но и она сокрушена. Пусть по закону инерции коллективного поведения мы продолжаем поступать опрометчиво, теперь при этом все сильнее нами владеет чувство вины. Мы стали сознавать последствия того, что род человеческий попрал взаимосвязи. В этом положительная сторона кризиса.
Наш духовный вакуум и наш материальный кризис тесно связаны между собой. Оба настигли нас в такой период нашей эволюции, когда мы обернулись и увидели свои ошибки. Одна проблема не может быть решена независимо от другой.
Возможно, мы фактически должны быть благодарны совместному кризису наших действий и убеждений. Он заставляет нас ощутить необходимость глубокой перестройки нашего образа мыслей и действий. Может быть, мы стоим на пороге новой эпохи, которая будет отличаться от сегодняшнего нашего бытия так же сильно, как оно отличается от мира 1470, но которая в то же время будет отмечена возрождением связей с истоком, от коего человек отрекался.
Известно, что великие повороты в истории человека совершались, когда новые наблюдения и идеи изменяли мировоззрение. Так было, когда наша планета, прежде слывшая средоточием вселенной, вылетела на орбиту вокруг Солнца. Так было, когда эволюционная теория даровала нам прошлое, берущее начало в праокеане.
Прежде новой идее, чтобы утвердиться, требовались подчас многие десятилетия; старые представления упорно защищали свои бастионы против ереси. Осознание малости нашей планеты, новые коммуникации, учащающийся пульс исследований и глубокая потребность в чем-то, что придало бы смысл нашему существованию, — благодаря всему этому новое мировоззрение теперь может пробиться быстрее и проникнуть глубже, чем это было при прежних революциях мышления.
Новым поколениям надлежит сформулировать новые заветы. Впрочем, человеку поколения, накопившего немало неудач, но все же что-то открывшего, представляется, что ядром нового мировоззрения должно быть глубокое чувство общности — общности внутри собственного рода, общности с Землей, с космосом, изученным и неведомым.
Слышу шорох в древесной кроне — или это во мне самом? Сложные вопросы требуют ответа. Общность? Могу ли я непритворно ощутить общность с Плеядами, которые и сегодня ночью станут дразнить жаждущий край обманными посулами дождя? С ткачиками в ветвях над моей головой? С землей, водой, травой? Общность — не только умозрительно, а и всеми фибрами моего существа? Способен ли на общность хотя бы с множеством представителей собственного вида? В замкнутом мире родовой общины, где все были связаны друг с другом, общность основывалась на чем-то реальном. Но если моим ближним стали четыре миллиарда, многих ли я на самом деле могу воспринимать как ближнего? Не требую ли я от себя невозможного? Может быть, мысль об общности, включающей не только ближнее, но и самое отдаленное, есть одна из форм ухода от действительности?
Сложные вопросы точат душу. Так и должно быть. Однако утвердительно ответить на последний вопрос значило бы отрицать возможность не только радикального поворота, но и дальнейшей эволюции. Это значило бы смириться с выводом, что после миллионов подготовительных лет мозг человека теперь исчерпал свои возможности. Другими словами — капитуляция перед самими собой, после чего остается, скрестив руки, ждать взрыва, чудовищного, завершающего, сотворенного человеком.
Вот уж поистине было бы бегство от действительности! Но искомая тобой революция мысли должна быть возвратом к действительности.
Что-то в этой долине внушает тебе некое подобие уверенности. Когда ты в серо-белых ископаемых остатках древних гоминидов кончиками пальцев и глазами прослеживаешь ход развития, мысль о том, что эволюции человека теперь пришел конец, представляется слишком абсурдной.
За потрясениями, разладом и неустойчивостью в сегодняшней Африке все-таки читается намек на сдержанную силу. Ее питает сохранившаяся близость к истоку.
Странствовать в этом краю — значит на каждом шагу соприкасаться с чем-то насущным. Африка заставляет вспомнить о взаимосвязях. Снова и снова поражаешься, как люди, жившие в тесном контексте с природой, интуитивно уяснили себе то, к чему нас подводит современная наука.
В чувстве сопричастности чему-то большему, чем собственное «я», — корень одухотворения первобытными человеческими обществами всех существ и явлений природы. Затем это анимистическое чувство, иногда подспудно, пронизывало великие религии, даже когда они сооружали башни, устремленные к богам, дотянуться до которых все равно нельзя, поскольку сам человек и сотворил их. Пожалуй, о религии можно сказать словами Джулиана Хаксли, что она, по сути, являет собой реакцию совокупной личности на ее восприятие совокупной вселенной.
