В Афины, прекрасно; но с добром ли? Многострадальный город, естественно, стал недоверчивым: возникали слухи один другого тревожнее. Медея, та не колебалась: она сразу поняла, что приход молодого гостя не сулит ей ничего хорошего, что с его поселением во дворце ее царству наступит конец. Эгей ей во всем верил и повиновался; этим она решила воспользоваться. Она убедила его, что пришелец задумал свергнуть его с престола, что необходимо предупредить его козни… «Когда он к тебе придет, ты ему предложишь чашу вина, как хозяин гостю, — а я уже позабочусь о том, чтобы она стала для него последней».
Действительно, юный витязь не замедлил прибыть в Афины; там он отправился сразу в «дом Эрехфея» на Акрополе. В малой его хороме он застал царя и царицу. По эллинскому обычаю сначала предлагали гостю угощение, а затем уже спрашивали его имя. Царь милостиво пригласил юношу к столу и протянул ему приготовленную чашу. Исполняя и со своей стороны эллинский обычай, юноша отстегнул свой меч и положил его перед царем на стол. Затем он принял от него чашу и, возлияв из нее несколько капель, стал подносить ее к своим губам.
Взоры царя упали на лежавший перед ним меч. Какое-то давнишнее воспоминание озарило внезапно его уже помутневший ум.
— Мой меч… мой сын!..
И, вскочив мгновенно на ноги, он тем же мечом вышиб чашу из рук удивленного юноши. Еще мгновение — и он держал его в своих объятиях, все приговаривая:
— Мой сын, мой сын… Вскочила на ноги Медея.
— Кончено! — прошептала она.
Пользуясь тем, что никто не обращает на нее внимания, она ушла из хоромы, из дворца, из Афин.
Куда она ушла и что с ней случилось, этого уже никто не знал.
42. МУДРОСТЬ ДЕДАЛА
Оставим, однако, отца и сына в объятиях друг у друга под улыбкой их нового, для старца неожиданного счастья; события требуют нас на остров Крит, к царю Миносу. Вы знаете уже, что он был сыном Зевса и той финикиянки Европы, которую чудесный бык — тот самый, который все еще опустошал окрестности Марафона, — перевез из ее родины на этот тогда еще очень дикий остров. Дикий — да, но священный: здесь сам Зевс был некогда вскормлен в пещере Диктейской горы, здесь жили потомки людей, тешивших своей пляской его детские очи. Жили, но как? Подобно диким зверям ютились они в пещерах и логовищах своих необозримых кипарисовых лесов; в то время как в материковой Элладе возникали город за городом, прививался гражданский строй жизни, охранялись права собственности — здесь, на Крите, царствовал произвол сильного, никому не было обеспечено то, что он добыл ценою своего тяжелого труда.
Выросши, Минос решил положить этому конец. Он поднялся на Диктейскую гору, вошел в ее пещеру и горячей молитвой упросил своего отца спуститься к нему. И Зевс внял его молитве. В течение девяти лет спускался он к нему в пещеру, взлелеявшую его детство; и когда, по прошествии этих девяти лет, Минос ее покинул, у него было девять скрижалей, исписанных законами, первыми в Элладе писаными законами. И память потомства прославила законодателя Миноса, «девятилетнего собеседника великого Зевса».
Выйдя из пещеры, Минос стал созывать сходы людей и спрашивать их, желают ли они подчиниться данным его отцом Зевсом законам: Чудеса и знамения сопровождали его появление; сияние окружало его голову, когда он говорил среди народа. Все были согласны. Он собрал их из всеобщего разброда, поселил их в городах, предложил им выбрать носителей власти, чтобы они, выбранные ими, отныне повелевали ими, но не по своей прихоти, а во имя и в пределах закона. Сто городов возникло на большом и благодатном острове; один из них, Кнос, сам Минос избрал своим местопребыванием. Кипарисы, которыми Крит был так богат, пошли на постройку кораблей; вскоре и прочая Эллада познала силу критского царя. Блистательный брак завершил счастье и величие его жизни: ему была дана женой Пасифая, дочь Солнца.
Но и здесь оказалось, что слишком великое счастье превосходит силы смертной природы. Минос возгордился, считая себя равным уже не людям, а богам; его властная воля подчинила себе его ясный разум; законодатель для других, он собственный произвол поставил законом для себя. Тогда Зевс послал ему страшное знамение: у него родился после ряда прекрасных детей уродливый младенец с человеческим телом, но бычачьей головой. Его появление вызвало чудовищные рассказы среди людей, которых я повторять не буду; смысл его и так ясен. Бычачья голова на человеческом теле — это истинное подобие для того, кто сделал звериный произвол головой своего естества.
Но что было делать? Уродов у родителей отнимают власти, чтобы быстрой смертью пресечь их несчастную Жизнь — если они не умирали сами.
Над Миносом власти не было; сам же Кон не мог истребить существа, которое как-никак было ему сыном. А умирать урод вовсе не собирался, напротив, он рос в объеме и силе, гнушался растительной пищи, а всякой мясной предпочитал человеческую. И вместе с ним рос позор его родителей. Скрыть бы его, по крайней мере, чтобы хоть глаз людских не мозолил этот Минотавр — так, быком Миноса, прозвали критяне этого его чудовищного сына. Скрыть, да, но как?
Он обратился с этим вопросом к человеку, который уже был некоторое время гостем его дворца, — к Дедалу.
Мы его уже знаем: афинянин и Метионид, он, однако, не принимал участия в преступной власти своих сородичей; на Акрополе он устроил себе мастерскую и в ней занимался ваянием. Статуи уже до него умели делать; но это были обрубки, чурбаны с ногами, как бы сросшимися между собой. Дедал первый внес некоторую жизнь в свои изваяния тем, что отделил у них ноги друг от друга. Нас бы он этим не удивил, но для тех времен и это было уже много, и афиняне с восхищением говорили про своего мастера, что он творит «ходящие» и даже «убегающие» статуи.
Среди его учеников самым способным был его племянник. Вначале он радовался успехам юноши, но потом стал на них смотреть с завистью, тем более что и тот возгордился и стал пренебрежительно обращаться с дядей. Часто между ними возникали ссоры — и вот в одной из них Дедал схватил племянника и сбросил его со скалы Акрополя. Юноша испустил дух — и на Дедале лежала отныне скверна пролитой родной крови… Он должен был покинуть Афины и отправился на Крит, к Миносу, который и очистил его, и женил на критянке, родившей ему вскоре сына — Икара.
К нему он обратился теперь, требуя, чтобы он выстроил для Минотавра особый дом. Дедал исполнил его желание. В новом доме срединное помещение было, собственно, жилищем чудовища, но ведущие к нему ходы были устроены с таким расчетом, чтобы человек из них обязательно попадал в срединное помещение, но из него уже никак не мог добраться до входной двери. Теперь цель была достигнута: Минотавр был скрыт, и питание ему было обеспечено. Дверь лабиринта — так был назван дом блужданий — была все время открыта; в любопытных, понятно, недостатка не было; они, войдя, попадали в пасть Минотавру, а если кому и удавалось спастись от него, он все равно не мог покинуть здания и рассказать людям о его ужасах, а умирал с голода в его запутанных темных ходах.
Прошло много лет. Как тем не менее чудовище было убито и страшный лабиринт опустел — это вы прочтете в следующем очерке. Теперь я хочу вам рассказать о дальнейшей судьбе Дедала и Миноса.
Прошло, сказал я, много лет. Жена Дедала умерла, его сын Икар подрос. Ладить с Миносом становилось все труднее — он и так был властен, а старость и бегство дочери, о которой я вам еще расскажу, сделали его совсем угрюмым и недоступным. Дедал просил его дать ему волю, но Минос об этом и слышать не хотел: художник был ему нужен, и он строго запретил своим подданным принимать его у себя, — а тем более перевозить его куда бы то ни было на корабле. И видел Дедал, что ему всю жизнь придется провести на ставшем ему ненавистным острове. Часто стоял он на морском берегу, завидовал тучам небесным, свободно гулявшим по ясной лазури, завидовал воздушным птицам, что они могли подняться с острова и полететь куда угодно.
Да, птица может, а человек — нет. Почему? Природа не дала ему ее крыльев. Так что же? Она не дала ему также косматой шкуры зверя, чтобы спастись от стужи, — а ведь сделал он себе платье. Она не дала ему острых когтей, чтобы защищаться от врага, — а ведь сделал он себе меч. Отчего же ему не сделать себе крыльев? И стал художник мечтать и мечтать, работать и работать — пока не домечтался и не доработался до того, что ему нужно было. Немало потратил он и перьев, и воску, и еще мало ли чего; но цели он достиг — и две пары огромных крыльев покрыли пол его заповедной мастерской. Конечно, чтобы ими управлять, требовались огромные силы; но люди тогда вообще были не то, что ныне.
Еще до зари перенесли они с Икаром крылья на берег морской и там только их надели. «Следуй за мной, мой сын, — учил старик юношу, — не слишком низко, чтобы перья не отяжелели от морской сырости, но и не слишком высоко, чтобы солнце не растопило их воска. Средний путь и здесь самый надежный!» И они полетели на запад, все на запад. Вначале все шло прекрасно; птицы дивились своим новым товарищам, дельфины высовывали свои острые морды из пучины морской — Дедал чем дальше, тем больше радовался своему изобретению. На запад, все на запад! Но Икару, вначале следовавшему наставлениям своего отца, мало-помалу его осторожность надоела. Молодость вообще трудно понимает выгоды и разумность среднего пути. Там, в высоте, и воздух был чище, и солнце ярче; любо ему было туда взлетать взапуски с реющими орлами и плывущими тучами. И случилось то, что предвидел отец: воск его перьев растаял от слишком горячих лучей, перья посыпались, и бедный Икар стремительно полетел в морскую пучину.
