Он не баловал ее. Не дарил подарков. Отдавал деньги, справедливо полагая, что все нужное она купит без него. Но однажды, сам не зная почему, купил на ярмарке расписной ларчик. Небольшой, с ладонь всего. И не сказать, будто сильно дорогой. Увидел и взял. Потом долго вертел в руках, не зная, зачем ему понадобилась эта коробчонка. Задумался. Купил иголок, ниток, какой-то тесьмы, наперсток. Дурак дураком. Потом снова поразмыслил — решил выбросить, к Встрешнику. Но что-то удержало.
Когда приехал в Лущаны, и Дарина выбежала встречать, он не решился отдать ей подарок. Подумал — вдруг еще не понравится… Зачем он вообще все это затеял? Что у нее — ниток нет? Или иголок?
Но ларчик лежал в переметной суме, и следовало что-то с ним сделать — или выбросить, или отдать. Отдать Клесх так и не отважился. Вечером, когда жена уже спала, поставил на стол и долго задумчиво глядел. Потом плюнул на все и лег.
Утром Дарина вела себя, как ни в чем не бывало, но расписная коробчонка куда-то исчезла. Клесху стало совсем не по себе, однако он угрюмо молчал, словно бы ничего не случилось. Жена тоже не обмолвилась ни словом, покормила детей, убрала со стола, отпустила Клёну с Эльхой к соседской ребятне и захлопотала у печи. Клесх вышел в сени, собираясь принести дров на истоп, когда его окликнули.
Он обернулся, и в этот миг пестрая тесьма промелькнула перед глазами, захлестнула шею. Дарина дернула мужа к себе. Он наклонился, увлекаемый тканой лентой, хотел что-то сказать, но промолчал, удивившись тому, как сияли ее глаза, и какое счастье в них отражалось. На душе стало легко-легко.
— Спасибо. — Она поцеловала его так, словно получила в подарок не нитки и деревянную коробочку, а перстень с самоцветом.
…За окном ветер швырнул в каменную стену дождем. Клесх прикрыл глаза. Умерла Майрико, а он думает о Дарине. И на душе пусто.
* * *
Выезжали утром, еще в сумерках. Лесана настороженно смотрела, как наставник приторачивает к седлу заступ. Тамир проверял содержимое переметной сумы, затягивал подпругу.
— Ну? Едем? — спросил он, закончив.
— Едем. — Клесх рывком забросил себя в седло.
Трое вершников правили в серый предрассветный лес. Ехали молча. Лесана искоса поглядывала на креффа, он чувствовал ее взгляд, но делал вид, будто ничего не замечает. Девке явно было не по себе.
Указанное Дариной место они нашли, не плутая. Возле дороги, под кряжистой старой сосной, лежало одинокое мертвое тело, брошенное, словно забытый в спешке скарб. Клесх спешился первым.
Он не раз и не два видел мертвецов. Видел, как те, кто только что дышали, в ком горел огонь жизни и воли, вдруг становились лишь пустой скорлупой. Знал и то, что тело, едва его покинет душа, меняется до неузнаваемости. Но он никогда прежде не думал увидеть такой Майрико…
Порожний сосуд.
Крефф стряхнул с одежды и лица покойницы травяную пыль, отпугивавшую зверье, и всмотрелся. Перед ним лежала не Майрико. Это застывшее, вытянутое, бледное тело с восковыми чертами, проступившими скулами, ввалившимся глазами, синюшными губами, острым носом и слежавшимися безжизненными волосами не могло принадлежать той, которую он когда-то любил.
Мужчина осторожно коснулся холодного бескровного лица и прошептал:
— Что ж ты… — а после нескольких мгновений молчания повернулся к спутникам и сказал: — Нужно ее перенести.
— Зачем? — удивился Тамир, который начал уже было готовиться упокаивать целительницу.
— Тут низина, докопаемся до воды.
Колдун удивился:
— Ну и что? Докопаемся так докопаемся.
Обережник посмотрел на него снизу вверх и сказал ровно:
— В воду я ее не положу.
— Тамир… — Лесана осторожно коснулась плеча наузника, словно прося не перечить.
— Ну, понесли тогда, — стряхнул он ее ладонь.
— Бери.
Выуч Донатоса помог Клесху поднять с земли тяжелое безвольное тело, и крефф направился со своей скорбной ношей выше по дороге. Лесана шла следом, неся заступы — с коротким и длинным черенами.
— Здесь.
Ратоборец опустил лекарку в траву.
Они копали, сменяя друг друга, около двух оборотов — вгрызались острыми заступами в изрытую корнями землю, тяжело дышали и иногда ругались сквозь зубы. Ямина и впрямь оказалась сухой.
Наконец, сели отдыхать. Поели хлеба с вяленым мясом, попили воды. Все молча. Тамир стал готовиться к обряду, достал наузы, вытянул из-за пояса нож. Потом склонился над покойницей и внимательно оглядел тело — стопы, ладони, затылок. Лесану подхватило и понесло ощущение уже виденного.
Айлиша.
Хранители, как все повторяется! Пока звучали слова заговора, пока кровь колдуна капала в могилу, Клесх и Лесана сидели, глядя в пустоту, размышляя каждый о своем. Наконец, Тамир махнул рукой, мол, давайте.
Девушка достала из переметной сумы отрез добротной белой ткани, разложила на траве. Мужчины перенесли тело, обернули в холстину, перевязали веревкой. Потом крефф спрыгнул в ямину и кое-как перенял покойницу. Уложил.
Когда пришло время засыпать могилу, Тамир вдруг обернулся к Клесху и негромко сказал:
— Своих хоронить — дело особое. Чужого зарыл — и забыл. С близким же кусок себя закапываешь.
Ратоборец кивнул.
Первая лопата земли тяжело упала на ткань, и Лесана испугалась: больно, должно быть! Но сразу вспомнила, что Майрико все равно. И удивилась сама себе.
Земля глухо падала в яму, и скоро последний уголок белой ткани исчез под черными комьями. После того как Тамир еще раз окропил холмик кровью и начертал ножом последние резы, Клесх приладил заступы к седлу и махнул спутникам, отпуская.
Лесана уезжала с тяжелым сердцем. Наставник был спокоен. Причем видно было — спокойствие это не напускное. Оттого становилось страшно.
Когда двое уехали, крефф опустился в траву и положил руку на рыхлую прохладную землю, в которой теперь лежала женщина, что была жива еще сутки назад.
На душе снова было пусто. Он думал о том, что их с Майрико разделяют теперь не обида, не взаимная вина и даже не полторы сажени земли. Их разделяют пустота и вечная невозможность все исправить. Он пытался вспомнить, как они расстались в последний раз, о чем говорили и… не смог. Не смог воскресить в памяти ее лицо в тот день. Да и не получалось до сей поры понять, как же это так — ее больше не будет. Никогда.
Первое время он, наверное, станет забывать, что она умерла. Будет думать о ней, как о живой. Будет просыпаться по утрам и с холодной пустотой в душе понимать, что ее по-прежнему нет. Научится свыкаться. Иногда, должно быть, встрепенется от желания что-то ей рассказать. Иной раз, может, поблазнится, будто во дворе мелькнула на солнце светловолосая голова. Он по привычке станет размышлять о том, что она скажет на совете у Нэда, а потом запоздало будет вспоминать, что ничего. Ничего уже не скажет. Никому.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
