При том Пяст, говоря прямо, был нищим трагическим чудаком – из десятка анекдотов приведем один:
Когда я иногда иду вместе с поэтом Вл. Пястом (у него очень длинен нос, и он очень похож на Данте, но одет – отчаянно) – то бывает, что мальчишки и барышни хихикают нам в лицо. Пяст приходит в ужас и спрашивает: «Почему же они смеются?» Я ему объясняю, что это – смеются надо мной. И он, слава Богу, верит – и успокаивается. Вид у нас с ним такой, особенно когда он под порыжелым котелком подвязывал себе зубы, что однажды – вот как вышло: – я и Пяст – присели на подоконник магазина на углу Арбата, поджидая трамвая. И тут к нам подошел внезапно довольно опрятный нищий-еврей и сказал буквально следующее: «Хаверим (граждане), подайте мне, пожалуйста, что-нибудь. Я тоже из тюрьмы и тоже из Могилева.
Пяст даже застонал от негодования. Этот случай, кажется, получил даже широкую огласку у гг. литераторов76.
О чем беседовали Пяст с Зубакиным под взглядами мальчишек или на «Мансарде» Бориса Пронина – можно отчасти восстановить по списку тем для монографий, который пять лет спустя предложил Зубакин Пясту письмом из ссылки в ссылку: теория новеллы, конструкция драмы (отправляясь от испанского театра), «теория сенсационного зрелища» (скачки, шахматный турнир, цирк) или же «значение конного спорта в древности и у нас»77. В переводы и популяризацию испанской драматургии Пяст вложил немало времени и сил, скачки же были его страстью78 и предметом одного нашумевшего его стихотворения – о кобыле по имени Мангуст, чья блестящая карьера «ахматовских достойна уст».
Наконец, он состоялся как один из причудливейших русских мемуаристов. В 1923 году выходят его «Воспоминания о Блоке», несомненно содержащие ценную информацию о душевном строе и духовных интересах как автора, так и главного персонажа, но информация эта скорее улавливается между строк, требуя известной реконструкции. Поэтому книга вызвала почти всеобщую негативную оценку.
Григорий Лозинский писал в Париже: «Вл. Пяст говорит, что одно время был очень близок с Блоком, но читатель того не видит и не чувствует. Разговоры с Блоком бледны, факты из жизни поэта, приводимые Пястом, незначительны…»79, а литературовед Арсений Островский – в Ленинграде: «Литературные встречи, беседы на «мелкие» мистические темы, частые прогулки (с деталями пейзажа) и редкие кутежи (с выяснением отношения Блока к женщинам). Ничего, что бы рисовало Блока во весь рост»80. Далмат Лутохин, считавший Пяста талантливым поэтом, нашел, что образ Блока в воспоминаниях «вышел тусклым и мелким»81. И старый друг Пяста С. Городецкий восклицал: «В книге Пяста Блок опошлен и оханжен»82.
Вышедшие в 1929 году «Встречи» тоже явно разочаровали тех, кто в большей или меньшей мере принимал участие в становлении и развитии русского модернизма, – от Андрея Белого, считавшего книгу бестактной и поверхностной83, до младшего современника и блистательного знатока символизма Дмитрия Усова, который писал Б.А.Садовскому, что «Встречи» – «витиеваты, претенциозны и как-то нахальны»84. Большего ждали от книги и представители следующего литературного поколения: «…воспоминания эти особого интереса не представляют из-за небрежности, с которой они написаны: даты – перепутаны, синтаксис обезображен, изложение способно отпугнуть доверчивого читателя»85. «Сомнамбулический синтаксис» раздражал и Цезаря Вольпе86, и Георгия Адамовича, который, приведя фразу – «Это была знакомая не его, собственно, и даже не Любови Дмитриевны, а тетки и матери Блока, которых она, чьи родители были с теткой и матерью Блока дружны, – с раннего детства называла “тетями” и выросла как бы под их крылышком», – иронизировал: «Образец ясного и выразительного стиля»87. Социологическую критику отталкивали не только «неряшливость» и «неумелость», но и предпочтение «мелочам» за счет общих концепций: ««Собака» заслоняет литературу, литературный факт уступает место анекдоту»88. Некоторые читатели умели оценить «добродушие и деликатность» мемуариста, находили в его характеристиках выпуклость, остроумие, едкость, но опять-таки отмечали поверхностность, когда речь шла о наиболее интересовавших их фигурах: «Слабее всех очерчен в книге В.Пяста “Цех поэтов”»89.
По этому поводу надо напомнить, что текст «Встреч» в большей своей части сочинялся Пястом в процессе диктовки и почти лишен следов редактирования и саморедактирования. Это, между прочим, придает развертывающемуся как бы на глазах читателя процессу воспоминания, припоминания, борьбы с провалами памяти известное очарование и особую иллюзию искренности. Надо сказать, что разительное простодушие и какая-то несомненная внутренняя честность пястовской книги придали ей репутацию безусловного свидетельства (хотя порой, вместе с зоркими наблюдениями и малоприметными деталями, которые уловило только «боковое зрение» Пяста, встречаются и досадные неточности). Сегодня во «Встречах» те черты, которые в пору их опубликования виделись прегрешениями против жанра, бестактностью по отношению к описываемым личностям, безвкусием повествователя и безответственностью летописца, именно и представляются наиболее привлекательными. Внимание к сугубым мелочам поэтического быта, к эксцентричным и периферийным фигурам, к случайным разговорам и идеям-однодневкам, к проходным каламбурам и стиховым экспромтам да еще сумбурно-вдохновенная вязь, дающая некое косвенное представление о характере петербургских разговоров предреволюционной эпохи, – все эти золотые крупицы исторической прозы для наблюдателя из-за реки беспамятства едва ли не дороже развернутых академичных концепций.
У Пяста было много оснований попасть в поле зрения органов политического сыска. Его имя как участника оккультистских занятий у Г.О. Мебеса было названо в 1926 году в показаниях Б.В. Астромова90.
8 февраля 1930 года Пяст был арестован в Москве и по статье 58–10 и 58–11 (контрреволюционная агитация и участие в контрреволюционной организации) приговорен к высылке в Северный край на три года – сначала в Архангельск, потом – в Кадников Вологодской области. Книга «Современное стиховедение» была остановлена печатанием, но потом все же вышла в свет, хотя автор не имел возможности держать корректуру. В ссылке он продолжает писать большую «поэму в отрывах» «По тропе Тангейзера», которая фигурирует в дистихах Мандельштама:
Слышу на улице шум быстро идущего Пяста.Вижу: торчит из пальто семьдесят пятый отрыв.Чую смущенной душой запах голландского сыраИ вожделею отнять около ста папирос.
В 1932 году прошел слух о самоубийстве Пяста91, вызвавший ряд некрологов в зарубежье (В. Ходасевич, Георгий Иванов, А. Кондратьев). В 1933 году Пяст был сослан в Одессу. Здесь он женился на К. Стояновой, в 1936-м получил возможность вернуться в Москву, благодаря, в частности, хлопотам В.Э. Мейерхольда. Хлопотал за Пяста и М.М. Пришвин (в дневниках которого за разные годы мы встречаем моментальные словесные портреты Пяста). Умер он в Голицыне под Москвой осенью 1940 года. В некрологе, помещенном «Литературной газетой», говорилось: «В трудной своей жизни Пяст никогда не снижал своего мастерства. Он написал не очень много, но то, что он оставил, сделано хорошо»92.
По замечанию Иванова-Разумника, «острый» Пяст умер после ссылки «непримиримым»93.
P.S. На этой цитате обрывался первый вариант, служивший представлением к научной републикации мемуаров Пяста. Но, как говорил Михаил Кузмин, «судьбой не точка ставится в конце». И Пясту случалось имитировать «перестройку». Для одной из поэм он переписал наново, с точки зрения победителей, свое старое, от имени защитников Зимнего, цитированное выше стихотворение. В «Поэме о городах» выступил и вкладчиком стихотворной ленинияны (в 1917 году он называл этого человека «душегубом» и «криводушным безумцем»):
…И те луга, где Ильичом накошено,Шалаш в разливе у Сестры-реки…
Но – за стеной Китайскою теперь,Но – за экватором такого встретьте-ка,Кто не слыхал бы имени в ту дверь,Входившего, чуть щурясь, теоретика!
У него, в двадцать пятом «отрыве» «Тангейзера» содержится и мотивировка, покрывающая технику мореходного лавирования, гибкость гражданина и переменчивость стихотворца:
Таково мореплаванье. Только наставишь уверенноОдинокий свой парус на сушу, вдали очертившуюся, —Как желанная с глаз – безвозвратно и сразу потеряна,И ветрам возвращаешь ладью, по их воле носившуюся.
В этом роде политика. Выступи только с платформою,Как стареет она, все изъяны свои обнаруживая…Потому и в поэме, с какою чуть свыкнусь я формою,Как бросаю ее, для меня обветшавшие, кружева (я).
Как бы то ни было, погодим и с пафосом, и с морализированием. Давайте пока введем в оборот пястовский архив, вынесенный в базарных корзинках из квартиры Мандельштама после первого ареста хозяина квартиры.
