– Прошу простить, – бесстрастно поклонился Богдан.
Великий князь великодушно махнул рукой.
– Ступайте уж. Молодцы вы… сугубые молодцы. Но наград не ждите! И не потому, что недостойны. Напротив. Но…. Что в повелении-то писать прикажете? За успешно проведенное расследование, в результате коего выявилось, что четверть улусного законопросительного Гласного Собора голосует, не отдавая себе в своих действиях отчета, поелику умопомрачена злокозненной волею с применением заокеанской пиявки…
И сам же, выждав мгновение, захохотал. Гулко и совсем не весело. С угрюмым, несчастным лицом.
Капустный Лог,
23-й день восьмого месяца, средница,
ранний вечер
У глухой, без окон задней стены, выходящей на огороды, живописно и безалаберно навалено было десятка полтора свежих бревен. Между бревен продирались жизнерадостные молодые лопухи. На бревнах, под козырьком крыши, молча и мрачно сидели четверо мужчин. Один курил.
Погода портилась и здесь; время от времени срывался не холодный, но неприятный, мелкий секущий дождь. Осень подкрадывалась к Александрийскому улусу. Небо заслонилось низко висящими лохмами туч, и они медленно, тяжко, неприятно ворочались, словно необъятный медведь поудобнее укладывался в берлоге прямо над людскими головами.
Мимо сидящих мужчин неумело прокатила постукивающую деревянную тачку, полную ароматного компоста, изящная женщина средних лет, в черном ватнике, заплатанных на коленях мужских спортивных портах и шаркающих резиновых калошах, которые явно были ей велики по меньшей мере размера на три. С ногтей женщины еще не успел сойти модный в сем сезоне маникюр.
То была старшая жена Лужана Джимбы.
Она остановилась на мгновение, рукавом вытерла со лба то ли пот, то ли дождевую морось, обернулась к мужу и улыбнулась ему устало, но преданно: мол, все хорошо, любимый, ты решил, а я – с тобой, мы обе – с тобой, и поэтому все хорошо. Потом двинулась дальше.
– Вот, стало быть, как… – проговорил после долгого молчания Крякутной.
Баг прикурил новую сигарету от предыдущей. Спрятал окурок в лопухах.
– Я ошибся, – сказал Джимба. – Я еще вчера понял, что страшно ошибся. Мы так дружили с Бором… Борманджином. Так дружили! Он божился, что воздействие будет строго ограниченным. Только по челобитной. Для него-то это, конечно, была идея: именно русскую экономику поднимать за счет остальных улусов… Ну а я подумал: почему бы и нет? И русским благо, и мне на руку… – Помолчал. – Но лечебницу я финансировал, чтобы людям помочь. И чтобы другу занятие нашлось, он же без работы совсем пропадал…
Крякутной опять тяжко вздохнул, как кашалот. Наверное, вспомнил, что это по его милости Сусанин и все остальные ученики остались без работы.
– А вот суету с покупкой и доставкой пиявки я не оплачивал. Это, верно, какие-то другие, грязные деньги… Впрочем, если не верите – проверяйте. Только вот как на духу – мне сказали, ее Борманджин сам вывел.
Снова установилась тишина. Баг курил. Богдан пристально смотрел Джимбе в лицо – и не понять было, о чем думает минфа.
– Скажите, Джимба, – попросил Баг. – Что случилось с тем вашим начальником стражи? – Миллионщик вздрогнул. – Почему он-то покончил с собой?
– Для меня это такая же загадка, как и для вас, – тихо ответил Джимба. – Наверное, Архатов хотел использовать стражу «Керулена» для прикрытия, а может, и прямо для осуществления, кто знает… каких-то темных делишек. Связей с заокеанскими человеконарушителями, например, совместных с ними действий… Не ведаю. И ведь я же сам уговорил его укрепить здоровье в Москитово! – Брови Джимбы страдальчески изломились. – Сам… Я заботился. Он же мне приятель был старый, начальник стражи мой…
Баг только вздохнул.
– Я искуплю, – проговорил Джимба. – Вы же видите, я все бросил. Разделил «Керулен», оставил сыновьям… а сам – сюда. Батрачить буду у Петра Ивановича до скончания дней. Здесь хорошо… спокойно. Только не брейте подмышки, – умоляюще проговорил он, и голос его предательски дрогнул. – Позора не снесу…
– Я Лужана не отдам, – решительно пробасил Крякутной. – Он ученик мне. Права убежища еще никто не отменял, а связи учителя и ученика святы и нерасторжимы. Если за ним приехали, вяжите тогда и меня с Мотрюшкой.
Джимба, как побитый пес, взглянул на бывшего ученого.
– Конфуций, когда ловил рыбу, удил, но не забрасывал сеть, а когда стрелял птиц, не бил тех, что сидят на земле[57], – сказал Богдан негромко. – Мы не вязать сюда приехали.
– А зачем? – подозрительно спросил Крякутной. – Если не вязать, почему с напарником? У меня глаз на бойцов наметанный. Вижу, не прост твой напарник…
– Он друг мне, а связи друзей, – Богдан улыбнулся, – тоже нерасторжимы. Мы вместе ведем это дело, и несообразно было бы без прера Лобо его завершать.
– Так, стало быть, все ж таки вязать, раз тут дело кончать задумал, – сказал Крякутной.
– Я не про то дело, – ответил Богдан.
– Петр Иваныч, – не выдержал Баг, – вот даже прер Джимба виноватым себя почувствовал… А мы и в мыслях не держим его, как вы говорите, вязать. Раскаялся же человек, к простому труду потянулся. Ошибку свою понял. А ведь еще Учитель говорил: сделать ошибку – еще не ошибка, сделать ошибку и не исправить – вот ошибка[58]… Как вы полагаете?
Крякутной помолчал. По козырьку крыши над ними, по траве, по длинным огуречным грядам и по кустам крыжовника, росшим поодаль, все шибче шуршал дождик. Медленно. Уныло. Безнадежно.
– Вот ты куда повернул, боец… – пробормотал Крякутной.
Помолчал.
– Представь себе, я не чувствую себя виноватым, – решительно сказал он. – Я разрушил то, что счел необходимым разрушить. Это следовало сделать для общего блага. То, что было в мое время плохого, я уничтожил. Да, с издержками… а как иначе. Теперь, из нынешнего плохого, – выбирайтесь сами. Я не чувствую себя виноватым. Совесть моя чиста.
Богдан покачал головой. Сказал:
– Я не стану повторять то, что ты лучше меня знаешь, Петр. То, что для страны погибла целая отрасль знаний, то, что замечательные ученые, лучшие в мире, оказались вынуждены заняться кто чем… Кстати сказать, если бы не твой подвиг, замечательный и любимый твой ученик Сусанин никогда не оказался бы преступником.
– Моя совесть чиста, – твердо повторил Крякутной. – Ты даже не представляешь себе отдаленных последствий…
Джимба втянул голову в плечи. У Бага хищно дрогнули пальцы рук. Но ни веревочная петля, ни палка тут не могли помочь.
– Зато я очень хорошо представляю себе последствия того, что происходит сейчас, – уже с трудом сдерживаясь, чуть повысил голос Богдан. – Страна беззащитна. Технологией завладели не самые добрые наши партнеры на мировой арене. А возможно, попутно – и человеконарушители, у нас и за рубежами Ордуси. Не в отдаленном умозрительном будущем – уже теперь. Уже теперь по меньшей мере полторы сотни человек оказались выключены из полноценной жизни, с ними даже непонятно, что делать: мы не умеем их лечить, и права их изолировать у нас ни малейшего нет, с чего бы? И ты говоришь о чистой совести?! В сущности, теперь никто – ни ты, ни я не гарантированы от того, что самый обыкновенный комар не сделает нас утварью в руках какого-нибудь скорпиона!
– Но ведь именно этого я и не хотел! – будто его резали, отчаянно выкрикнул Крякутной. – Именно этого!
– Но ведь это произошло! Уже произошло! А мы… Мы не то что бороться с этим не можем, мы даже распознать воздействия, было оно, не было… не можем! Пока человек не свершит что-то непоправимое. Не умеем! Просто не умеем, нечем!!
Первый раз Баг видел, как Богдан кричит. Первый раз. Он и не подозревал, что его еч способен на такие вспышки.
Шуршал дождик, помаленьку расходясь.
– Вы что, приехали уговаривать меня вернуться в науку? – тихо спросил Крякутной.
Богдан молчал. Баг молчал.
Джимба сидел сгорбившись, повесив голову ниже плеч.
– Мое дело теперь – капусту растить, – сказал Крякутной. – Вот уж в этом вреда нету.
Никто не отозвался. Крякутной шумно вздохнул.
– Девять лет назад, в девяносто первом, я принял решение, – сказал он совсем тихо. – Я ушел, покалечил себе жизнь, убил любимое дело, гнездо свое – разорил… Не из прихоти. Понимаете? Не из прихоти! Я принял решение. Потому что не хотел быть преступником. И теперь не хочу. И никогда не захочу.
– Защищая свою страну, иногда приходится становиться преступником, – тоже совсем тихо ответил Богдан.
Крякутного ровно ожгли прутняком. Взмахнув руками, он вскочил.
– Ах, как ты запел! – гаркнул он. – Человеколюбец! Так вот что я тебе скажу. У вас там, уж не ведаю, в каком именно острожном павильоне, сидит мой любимый ученик, великолепный ученый Сусанин. Великолепный! Он по вашим меркам все равно уже преступник! Вот к нему и обращайтесь!!
