— Откуда ты знаешь, что нужно было съесть? Это Шаман тебе сказал?
— А что Шаман? Шаман сам иногда кушает землю. Но клянусь, его животу от этого становится только плохее.
Шаман был тут как тут. Принёс перед собой, судя по звукам, свой огромный живот.
— Нет, я сама, — лепетала Керме. — Овечки едят корешки, когда болеют.
Бабка, уперев одну руку в бок (второй при этом бережно поддерживала Керме), повернулась к Шаману:
— Что ты на это скажешь, старый похотливый суслик?
Было слышно, как он отступил на шаг. Почва вздохнула, напрягая и расслабляя под его ногами уставшую мышцу. Всё-таки он был очень тяжёлым и очень значительным для этого мира, чтобы его было легко таскать. Но бабку, свою старшую сестру, боялся и уважал. Это единственная женщина, перед которой пасовало его добродушие и величие.
Звякнули украшения на шее — он опустился на колени, разгребая у ног Керме землю.
— Это мятлик. Видите метёлки?.. Она копала луковицы и ела их. Керме, звёздочка, ты ела вот эту травку?.. Я возьму эти растения с собой. Нужно же самому попробовать их на вкус…
— Детка, у тебя точно ничего не болит?
Керме к тому времени уже сладко спала. Разбуженная вопросом, она прожевала сквозь зубы ответ и вновь погрузилась в дрёму.
Тогда старуха снова повернулась к Шаману.
— У неё точно больше ничего не болит? Что лечат этими луковицами?
Шаман покачал головой.
— Мне такое неизвестно. Мятлик довольно бесполезен. Кроме того, что его соцветиями иногда играются дети, щекоча друг другу носы. Но, наверное, его действительно едят овцы.
— И девочка это знала?
Шаман пожал плечами.
— Это Йер-Су. Она знает малышку, потому что растила её с пелёнок. Так же, как целые луга этих мятликов, которые степная госпожа выращивает каждый год. Даёт всякому название и какую-то химию. Мы не умеем слушать голос природы и поэтому часто упускаем из виду самое очевидное. А Керме, может, из-за своего зрения, такое может.
Когда идти было трудно и заросли валежника вставали перед ней, словно гигантская паутина, Керме взывала к мужу. И он отзывался, брал её за руку, и выводил из лабиринта, успокаивающе гудя над ухом и треща ветвями. После чего исчезал, не сказав ей ни слова.
— Ну прости меня, — говорила вдогонку девушка. — Мне пришлось уйти, когда тебя не было дома. Но ты бы меня ни за что не отпустил.
Одежда тихо шуршала, соприкасаясь то с теплом, а то с прохладой, если солнце пряталось за тучей. Керме пыталась определить, близко ли закат и как скоро нужно будет ложиться спать. Чувства её пока молчали. Раньше она неплохо чувствовала время, но с появлением ребёночка всё изменилось, перемешалось и поплыло, как кусок жира в котле. Под ногами хрустел пышный ковёр из листьев. Если бы вдруг настала ночь, она бы могла рухнуть в этот ковёр и проспать до утра.
Для интересу, когда устали и слегка загудели ноги, она попробовала так поступить. Нашла себе кучу листьев побольше и, раскинув руки, с визгом туда свалилась.
— Ай! — сказал ковёр.
Мир лопнул. Её окружили вопли и галдёж, будто кто-то кинул камень в лежбище овец, наведя беспорядок.
— Слезь с него!
— Она кусается?
— Я хочу к папе!
— Слезь с него!!! У меня есть кинжал, и я вскрою твою шею прямо сейчас, если не отпустишь братика.
В последнем голоске сочеталась дрожь и отчаянная решимость. Керме замахала руками и попробовала подчиниться. Сердечко провалилось куда-то далеко-далеко, а страх бился в голове пойманной синицей.
Встать не получилось, зато из-под неё кто-то выскочил, взметнув целый дождь листьев.
Наступила тишина, потом тот же голос, девчачий и звонкий, как колокольчик, который Керме таскала на шее, жалобно попросил:
— Ты не могла бы взять себя в плен и пойти с нами в аил?
— Ты что, Тайна? — зашептали совсем рядом. Этот голос был прыткий, как кузнечик, и явно принадлежал какому-то мальчишке. — Это же взрослая. Она может сказать папе, чтобы нас выпороли.
Третий голос хныкал и, кажется, создавал на своём лице настоящий водопад. С той стороны пахло сыростью.
— Ну что же ты молчишь? — чуть не плакала девочка.
Керме открыла рот и попыталась выдохнуть хоть слово. Но получился только шорох. Там, внутри, словно тоже всё забилось листьями.
— Смотрите, у неё белые глаза! Да она ничего не видит. Слепая.
— И немая?
Третий голос прекратил хныкать.
— Не, не слепая. Посмотрите, как она ходит. Как куница. Как подкралась… как упала… Я и уползти-то не успел.
— Я прошу прощения, — наконец выдавила девушка. Её голос казался тоньше этих трёх, вместе взятых. — Меня зовут Керме. Я ничего не вижу.
— Слепой тушкан! — обрадовался один голос. — Я же говорил.
— Слепая куница.
— Её кличут тушканом. Она же только что сказала.
Запах сырости почти исчез, однако вода ещё бурлила где-то глубоко в горле.
— А с ней можно поиграть?
— Я просто шла, и немного устала. Я не хотела никого напугать.
— Давай возьмём её с собой.
— Ты ждёшь ребёночка?
Судя по голосу, девочка уже втянула жало-кинжал обратно.
Керме попыталась улыбнуться, баюкая на руках своё страх. Тот уже почти заснул, только иногда сопел, вызывая холодок возле шеи или между лопатками.
— Да. Это Растяпа. Благодаря ему я путешествую здесь, в горах, без моего мужа.
— Меня зовут Тайна. Это мои братики, Теке и Ти.
— Мы собирали яблоки, и нашли несколько грибов. Хочешь понюхать? Они так хорошо пахнут.
— Я не хотела ни на кого падать, — Керме протянула руки, и было слышно как троица дружно отодвинулась, прижимаясь друг к другу. — Я думала, может быть поспать здесь до завтра. Переждать ночь.
На некоторое время возникла глубокомысленная тишина. Дети переглядывались, и Керме слышала, как со звуком, похожим на стрекотание стрекоз, летали их мысли. Потом Тайна сказала:
— У нас есть шатёр. Папа пошёл к стаду, и пока его нет, я самая старшая. Если хочешь, можешь переночевать у нас. А Растяпой зовут твоего ребёночка?
— Вообще-то, так зовут барашка, с которым я дружила… этот барашек теперь вот здесь, внутри меня.
— Ух ты! Барашек в животике! Пошли с нами, поиграем. А Тайна приготовит нам поесть.
Поднимаясь, Керме испугалась, что потеряла карту, но нет, та никуда не делась, она устроилась в кулаке, выставив наружу черенок.
Керме вспомнила своё детство, казалось, случившееся совсем недавно. Вернее, это юность произошла с ней совсем недавно, а всё, что было до этого — бесконечное детство, беспечное, как первый снег, что неминуемо должен растаять и всё равно радостно хрустит под ногами, и укутывает собой подмёрзшую землю так серьёзно, будто бы это до весны.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
