Товарищи, — надо бы побольше знать того, о ком пишешь. Книги Белого напечатаны черным по белому.
Моя теория символизма складывалась в процессе критики модных гносеологических теорий как несостоятельных, но взывающих к изучению со стороны тех, кто брал на себя смелость быть теоретиком; а Городецкие и Чулковы преодолевали ухарски то, что взывало к скрупулезному одолению; четыре года убил я на овладение неокантианством, наивно полагая, что далее буду одолевать имманентистов, эмпириокритицистов и прочих философов: виделись годы упорной работы, от которой я был оторван.
Кажется, — понятно; понятно и ироническое приглашение ехать учиться в Марбург;67 мог бы я вместо Марбурга подставить и Фрейбург, Мюнхен, Берлин; мог бы и написать: возьмите учебник логики, ибо «бабье лепетанье в вопросах… „credo“… есть архиахинея»68, — писал я в статье «Теория или старая баба» в 1907 году, разумея заявление Городецкого о том, что всякий поэт есть мистический анархист69. Вот какому лепетанью «не мешало бы… совершать паломничество в Марбург» [ «Арабески», стр. 273]. «О, если бы вы разучили основательно… только Эрфуртскую программу» [Там же, стр. 34170], — сетовал я; «занятие теорией познания становится… необходимо для теоретика» [Там же, стр. 272], потому что «теория символизма смутно предугадана» и еще не «определена в… терминах»; [Там же, стр. 269] так что «стремглав убегающие от… выяснения основ того, частности чего они защищают» [Там же, стр. 27071], явление уродливое.
Понятно, — с кем и за что полемизировал я, взывая к ряду исследований на протяжении десятилетия, а не к городецким фукам, не к чулковским воплям и блоковским истеканиям клюквенным соком72 (я-то ведь истекал — «кровью»).
Я думал над гносеологией символизма двадцать пять лет; думы эти не оформились ученым трактатом, скелет которого был мне ясен; следы его в статьях «Смысл искусства», «Принцип формы», «Эмблематика смысла», «Лирика и эксперимент», в комментариях к книге «Символизм» и в позднее написанных «Рудольф Штейнер и Гете в мировоззрении современности», «О смысле познания»;73 от образа теории, которую волил не «мистической», а «критической», я строил временные, всегда текучие лозунги для платформы «Весов», помня, что символизм — критическое мироощущение, революционизирующее мировоззрения, а не школа; думать, что я революцию всей культуры прицепляю к Канту, могли лишь невежды, коли не клеветники.
Первые четыре параграфа моей платформы гласили о том, что символическую школу я понимаю условно.
1. Символизм базирован историей критицизма; он — прорыв критицизма в свое будущее.
2. Он — строимое миросозерцание новой культуры.
3. Теперешние попытки зарисовать его контуры — временные рабочие гипотезы (стало быть: и моя попытка; и будь она даже кантианизирована, чего не было, — «кантианизация» в ней была бы — условным жаргоном).
4. Не будучи школой, догмой, но тенденцией культуры, символизм пока живее всего себя отразил в искусстве.
Стало быть: анализ того, чем и как отразил, был бы предметом разглядения в течении, которое ставило себя под знак будущего; конкретная симптоматика символизма: новый человек в нас; таково содержание отрывка «Символизм» («На перевале»); лозунг борьбы за новую жизнь, а не «формы» лишь, мне дорог; клеветники из «Золотого руна» кричали, будто я формалист; «Творчество мое — бомба, которую я бросаю»; «жить значит уметь, знать, мочь»; «мочь, т. е. дерзать вступить в бой с прошлым»; [ «Арабески», стр. 21874] когда то же провозглашали Городецкий с Чулковым, то я их отвергал; это значило: отвергал не дерзание, а их дерзание.
Из всего вытекало: «литературная школа» в символизме условна; в содержании символизм — внешколен; он «школа» — борьбы с школьными догматами; символическая школа — в критике; задание школы — вскрытие приемов реализма, романтизма, классицизма, натурализма и т. д.; эти школы — проекции действительности; «школа» должна была критически вскрыть приемы оформления в их положительной силе и в их догматизме (бессилии). «Символизм дает методологическое обоснование не только школам искусства, но и формам искусства», — утверждаю я в статье «Смысл искусства» (1907 г.);75 вместо «дает» следовало бы сказать «должен дать»; символисты «ни за, ни против реализма, натурализма, классицизма» и т. д.; они против школьных приемов, когда последние претендуют на монополию; «за» — когда приемы эти осознают себя проекциями действительности, которая многогранней, чем о ней думают натуралисты, романтики, пассеисты и догматики-символисты.
«Символ, выражая идею, не исчерпывается ею; выражая чувство… не сводим к эмоции; возбуждая волю… не разложим на нормы императива… Отсюда… трехчленная формула… 1) символ как образ видимости… 2) символ как аллегория… 3) символ как призыв к творчеству жизни»;76 символ — неразложимый комплекс «abc», где «Ь» — форма, «с» — содержание; «а» — формосодержание, первичная данность (исход процесса), или — действие творения (результат процесса); символ — «1) образ… 2) идея…
3) живая связь» их; если «а» триады — формосодержание, то, когда оно не дано, имеем дуализм между «b» и «с» (формой и содержанием); когда базируются на форме, то упираются в мертвые, классические каноны; когда старая форма бракуется содержанием, то упираются в романтический бунт, которого опасность — хаос; противоречие меж романтикой и формализмом — снимается в символизме, где «Ь» и «с» взяты в «а»; когда «а» есть сырье, мы — реалисты; когда оно — смутно предугадываемое соответствие, мы — идеалисты; нет идеализма и узкого реализма в действительном символизме; вот восемь типов возможного строенья триады как восемь стилей, лежащих в основе восьми школ: 1) а — be, 2) а — cb, 3) be — a,
4) cb — а, 5) (a) be, 6) a(cb), 7) be (a), 8) cb(a); первые «четыре… способа… объединимы как реалистический символизм…»; последние четыре ведут к аллегоризму; «этот… класс… я назвал бы идеалистическим»; привожу и примеры: тип «а — be» вскрываю как фетишизм первобытных народов; «а» взято природой, но котируемо богом (дерево как идол); тип «а — cb» — греческий мифологизм; «be — а» — образ Рафаэля; «cb — а» — романтический реализм; «а(bс)» — Байрон; «(a)cb» — Верлен, Метерлинк; «be (а)» — Чехов; «cb(a)» — Бодлер, Гофман; классические, романтические и «реалистические» (в узком смысле) проекции — одно; реализм как правда в символизме — другое; в такой установке узкий натурализм — иллюзорен и субъективно идеалистичен; реализм символизма не в том, берет ли он образы из обстания, а в том, что все «Ь» в нем (предметные вещи), все «с» (переживания) даны в «а»: не в форме, не в голом содержании, а в предестинирующем их единстве; так «а — be» вне «а» (символизма) становится просто «be» («а» здесь — нуль); символизм становится идолатрией; в поздней фазе это — фетишизм быта (подчас — грех Золя); «а — cb» вне символизма — «cb»; и тогда в первичных фазах культуры это — спиритизм; в поздних — иллюзионизм Рейсбрука и ранних драмочек Метерлинка.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
