за плечи и пылко притянул к себе. Она подчинилась, но как-то вяло. Дон Гонсало спрятал пистолет, и пальцы его нежно погладили обнаженные плечи Эльвиры.
– Честь дочери… – начал дон Гонсало, все крепче прижимая к себе девушку.
– Оставьте ее на меня и ступайте, а то незваный гость успеет улизнуть.
– Ты права. – Дон Гонсало шагнул к двери, все еще не решаясь отпустить от себя дочь. – Запри за мной покрепче.
– Не тревожьтесь.
– Я разрублю негодяю башку надвое! – взревел дон Гонсало и выпустил Эльвиру, но прежде еще раз погладил. – Я покажу, покажу этим севильским юнцам, что такое…
Донья Соль захлопнула дверь, оборвав вопли мужа. Девушка прижалась к стене.
– Я так хочу спать, – промолвила она певучим голосом.
– Сдается мне, сеньорита, что вы не слишком обеспокоены случившимся.
– Как и ты сама. Я не привыкла к такого рода покушениям, потому и не знаю – радоваться мне иль слезы лить.
– Но неужели тебе не боязно: в доме прячется какой-то мужчина, может статься, ему нужна ты?
– А чего мне бояться, если никогда ни один мужчина не искал меня? Да случись такое, я, верно, не испугалась бы. Надо думать, мужчины не так дурны, как судит отец, а есть среди них и красавцы. Вот и пускай бы один такой оказался рядом со мной, остался навсегда. – В тоне ее засквозила игривость, а по губам пробежала улыбка досады и горечи. Она скинула шаль и взяла в руки веер. – Жарко! Почему ты не откроешь окно?
– А если кто с улицы увидит тебя раздетой?
– Но я просила открыть только окно, а не ставни. К тому же…
На ней была рубашка из такой тонкой ткани, что сквозь нее просвечивало тело. Донья Соль отнесла подальше свечу и распахнула окно. Эльвира подошла к окну, подняла руку над головой и продела пальцы в решетчатый узор.
– Эльвира!
– Что?
– Если вернется твой отец…
– Пускай. Какой грех в том, что я хочу глотнуть воздуха?
– В том греха нет.
– А в мечтах о муже, который оберегал бы дом от незваных гостей?
– И в этом нет греха. Но вслух о таких вещах не говорят.
– Какая разница, говорю я иль нет, ежели они не выходят у меня из головы? Только о том и думаю, и прямо бешенство берет – ведь мне уж скоро двадцать, и я знаю, что красива. – Она резко повернулась. – Не желаю больше сидеть взаперти, как велит отец. Ну где я бываю? Только в церкви – закрыв лицо, под надзором! Но мне известно, что есть иная жизнь, как, скажем, у моих служанок, которые проводят ночи в объятиях возлюбленных. Да, известно, я сама видала и мечтаю о том же. Пускай и меня обнимет мужчина, сделает счастливой. Если отец об этом не думает, я сговорюсь с каким-нибудь конюхом и, как простая служанка, отворю ему ночью дверь своей спальни.
Говоря так, она приблизилась к свету, и донья Соль телом загородила огонек, так что фигура Эльвиры опять потонула во мраке. Эльвира замерла.
– Ты позволишь мне провести ночь тут, с тобой?
У доньи Соль невольно вырвалось:
– Почему? Зачем?
– Затем, что тут дышится свободно, а в золоченой клетке, где сплю я, – нет воздуха. Вот было б у меня такое же окошко, с цветами – я глядела бы на улицу, на проходящих юношей.
– Эльвира!
Они стояли совсем рядом. Донья Соль протянула к ней руки:
– Я поговорю с сеньором, может, он позволит – и я велю поставить здесь вторую кровать. Завтра же поговорю с ним…
Она обняла Эльвиру и усадила в кресло, задвинутое в самый угол. Я больше не видел ее – рамка окна оставляла в поле моего зрения только ноги ниже колен. Донья Соль опустилась рядом с ней на корточки и о чем-то зашептала.
Я стал находить свое положение пренеприятным. Кроме того, меня мучила загадка: я не мог уразуметь, отчего так приниженно держала себя донья Соль с мужем и Эльвирой и отчего с таким пренебрежением обращались они с ней. Я кое-как спустился вниз и замер в ожидании. Прошло немало времени. До меня доносились шелест тихой беседы и шум, с каким дон Гонсало обыскивал дом: крики, хлопанье дверей, проклятия. Меня клонило в сон. И сон таки едва не сморил меня, но тут воротился дон Гонсало. Он кричал, что мужчина сбежал, но завтра утром все служанки предстанут пред судьей, и тот дознается, хоть под пытками, кто и кому отворил дверь. Потом повернулся к дочери:
– Нынче я стану спать у твоей двери, и в спальню к тебе можно будет войти только через мой труп.
– Я могла бы побыть с доньей Соль, – прошептала Эльвира.
– Упаси Господь! Донье Соль надо позаботиться о себе самой. А ты пойдешь со мной, ведь я твой отец и должен оберегать твою честь. Да! Дочери – забота отцов! Нет в мире любви крепче отцовской.
Шаги, стук дверей, звяканье запоров. Мало-помалу дом затих. Только тогда донья Соль выпустила меня.
– Вы разглядели ее?
– Кого?
– Эльвиру.
– До меня доносился только голос. Было плохо видно…
– Она очень красива…
Опять та же грусть прозвучала в голосе доньи Соль, и я напрягал память, вспоминая, где прежде слышал нечто подобное, пока в ушах моих не прозвучали первые слова, произнесенные Марианой, ее полное драматизма приветствие «Дон Хуан!». У доньи Соль тоже был голос исполнительницы канте хондо.
– Вы, верно, успели заметить, как я ненавижу их. – Она прижалась спиной к стене и смотрела на меня. – Всех здесь. Ненавижу молча, как рабыня, не смея ни словом, ни жестом выдать свои чувства. Ненависть живет в моей груди и гложет меня. А я прислуживаю мужу и его дочери с улыбкой на устах.
– Почему же?
– Иначе дон Гонсало убьет меня. – Она опустила голову, потупила глаза. – Убьет сам или чужими руками. Ему легко будет сделать это. Достаточно донести на меня в инквизицию. – Она быстро подняла голову и посмотрела на меня решительно, дерзко. – Я иудейка. Вы не заметили, что в моих покоях нет распятия? Я не верю ни в Деву Марию, ни в Иисуса Христа.
Я отвесил ей почтительный поклон:
– Я лишен расовых предрассудков и никогда не был фанатиком. Но… как же дон Гонсало?..
В глазах ее засветилась благодарность, она улыбнулась.
– Я расскажу вам историю о подлом коварстве и кое-что еще. Теперь мне тридцать пять, а замуж за него меня выдали в восемнадцать. Я была невинной девушкой с завидным приданым, отец же мой жил в постоянном страхе, потому что
