над памятью отца… Это в пост-то… А я уж подумывал о нем как о женихе для моей дочери Эльвиры!»
– Для его дочери Эльвиры? У Командора есть дочь?
Дон Мигель Маньяра, этот духовидец и человеколюбец, перестал интересовать меня в тот самый миг, как упомянул имя Эльвиры де Ульоа. Он попытался было продолжить свои нравоучения, но мысли мои уже витали в ином месте. Я быстренько отделался от него, пожертвовав изрядную сумму на бедных, и спор о моей судьбе был отложен до лучших времен.
7. Судя по всему, визит ко мне дона Мигеля нельзя было назвать случайным. Кто-то настроил его должным образом. Видно, дону Гонсало зачем-то понадобилось приврать, рассказывая о моих похождениях, и тем самым заставить дона Мигеля, известного своим миссионерским пылом, явиться ко мне, чтобы наставить на путь истинный. Но в таком объяснении имелся один темный пункт: я никак не мог разгадать тайных мотивов дона Гонсало – ведь, по здравом размышлении, ему следовало либо вообще помалкивать, либо восхвалять меня до небес. Командор, даже будь он уверен в том, что дон Мигель станет хранить молчание, должен был отзываться обо мне хорошо, дорожа моей дружбой, хотя, возможно, он, как искуснейший интриган, решил сыграть на моей растерянности. Да я не растерялся! И в голове у меня промелькнуло самое правдоподобное объяснение случившемуся, самое простое – промелькнуло, но закрепиться не успело. Вот уже несколько часов как вокруг меня происходили вещи сверхъестественные, и я не мог не увидеть в посещении дона Мигеля, да и в чем угодно другом, особого смысла. Но все вставало на свои места, стоило усмотреть здесь отражение небесного Промысла, Господней воли – тогда Командор де Ульоа опять был не более чем орудием, дав повод дону Мигелю явиться ко мне и сыграть роль посланца Провидения. Да, этот сморщенный старик стал ни много ни мало как Господним вестником. Вот обрадовался бы он – и примирился бы с собой, – если бы догадался о том! Может статься, даже простил бы себе многие прегрешения.
Но мысли мои ненадолго задержались на Маньяре, ибо он не только прочел мне проповедь, но и имел неосторожность упомянуть об Эльвире. Известие о ее существовании встревожило меня, подхлестнуло мое воображение и заставило предположить, что она-то и была дамой, которая говорила со мной, укрывшись за ставней, и назначила свидание на десять часов нынешней ночью. Маньяра явился посланцем неба, но к концу визита оборотился еще и вестником лукавого, ведь в моем нечаянном интересе к Эльвире не было ни капли благочестия. Что не очень обрадовало бы дона Мигеля.
Я уже не сомневался. Первая заминка в пылких речах дона Мигеля и стала, по моему разумению, вешкой: тут в дело вмешался дьявол; вторая заминка ознаменовала дьяволову победу – может, победу ничтожную, грех был простительным, почти и не грех вовсе, – но все же победу. Существование Эльвиры все осложняло. Теперь мои отношения с Командором не могли увенчаться только ссорой, поединком и его гибелью.
Мысли мои побежали еще дальше. После того как я согрешил и испытал чувство свободы (нынешним утром в соборе), Бог и дьявол начали охоту на меня. Пока меж ними случилась лишь первая стычка – не жестокая и не драматичная, нечто вроде уведомления о намерениях, был подан знак, что они рядом, не забыли обо мне, что свобода моя – дело нешуточное. Я почувствовал гордость: значит, на небесах меня принимали в расчет. О том, что дьявол никогда не забывал обо мне, я был уверен и прежде.
Я призвал Лепорелло и велел ему покрутиться по Севилье и добыть сведения о семействе дона Гонсало, о самом Командоре и о том, какая слава идет о нем по городу. Едва слуга скрылся из виду, как мне доложили, что прибыл торговец платьем – осевший в Севилье француз, который лучше любого другого разбирался в европейских модных новинках. У него был высокий голос и женские манеры. Он сообщил мне, что его услугами пользовались содержанки многих важных господ и что все оставались довольны – как его скромностью, так и умением. С ним явилась служанка, по его приказу она раскрыла сундук и принялась вытаскивать товар. Я осматривал всякую вещь, расспрашивал о достоинствах, кое-что даже щупал.
Служанка отобрала все необходимое для полного приданого. Потом позвали Мариану, сняли с нее мерки – где-то принялись ушивать, где-то прибавлять, и через пару часов нижнее белье было готово. Верхнее платье выбирал я сам – под цвет ее лица и волос. Затем торговец удалился, оставив служанку. Мариану раздели, одели, причесали, подрумянили, а я, сидя в углу, за всем наблюдал, но не с чувственным удовольствием, а с любопытством. Порой я спрашивал название какого-нибудь предмета или бросал замечание о том, шла вещь Мариане иль нет.
– У девушки удивительное тело, – заметила служанка. – Слишком худое и подвижное. А мужчинам обычно по вкусу полненькие и спокойные.
Мариана покорно делала то, что мы ей велели: ходила туда-сюда, стояла, наклонялась, хотя присутствие служанки ее и смущало.
– Будь мы одни, – шепнула она мне, – я и ходила бы поосанистей. – А когда служанка ушла, спросила: – Для кого ж все это добро?
– Для тебя.
– Но зачем?
– Женщина, достойная стать хозяйкой этого дома, должна носить платье, достойное как этого дома, так и ее самой.
Мариана склонила голову мне на плечо, спрятав лицо.
– Но я недостойна…
8. Ровно в десять я вышел на улицу и встал у дверей так, чтобы было видно – я один. Лепорелло получил указания следовать за мной тайком, ни на миг не теряя из виду. Наконец, чуть припоздав, явилась дуэнья: она шла семенящей и неровной походкой, держась поближе к стенам домов. Лицо ее закрывала вуаль, но по походке я легко угадал в ней старуху.
– Дон Хуан?
– К вашим услугам.
– Следуйте за мной и ни о чем не спрашивайте.
– Да разве я о чем спросил?
– Это так, на всякий случай.
Мы тронулись в путь. По освещенным луной улицам разливался аромат цветов, из-за темных ставен слышались вздохи. Я никогда не думал, что в Севилье любят так расточительно, вкладывая в любовь столько пыла. По дороге нам не встретилось ни одного закутка, откуда не раздавались бы шепот и стоны наслаждения. В одном месте парочка занималась любовью так самозабвенно и самоуглубленно – не в буквальном, понятно, смысле, – что старуха чуть не споткнулась о нее, и, помнится, прерывистое «Жизнь моя!» стало единственной реакцией на наше появление. Стоило прислушаться, как обнаруживалось, что ночная тишина Севильи
