Для полноты картины приведем небольшой фрагмент с вечера-презентации книги Марины Влади «Владимир, или Прерванный полет»:
Артур Макаров:…много лет назад мы сидели у нашего друга Юрия Борисовича Гладкова, был Андрей Тарковский, Назаренко340 и другие. Пришел Володя, и я впервые увидел в его глазах слезы. Он рассказал, что отец написал на него донос в соответствующую инстанцию. Я и другие были растеряны и не знали, что ему сказать. Я попытался превратить всё это в шутку и сказал, что история повторяется — как известно, к Пушкину папаша был приставлен следить от Третьего отделения. Я сказал, что, мол, эта аналогия для тебя почетна, но его это мало утешило. Он был сильный человек и сказал: “Артур, я совсем не такой слабый”. <.. > Марина, ты лучше скажешь про этот случай с письмом.
Марина Влади. Я не только слышала, мне просто сам Володя рассказывал. Я не могла это знать, это было не впрямую при мне. Но я пишу об этом письме.341
Да и Павел Леонидов, вспоминая о 21 августа 1968 года, говорит о кардинальных расхождениях в мировоззрении Семена Владимировича и его сына: «…совсем недавно мы вместе с ним орали на Семена, его отца, моего дядю, в день, когда советские танки подмяли Прагу. Семен, сияя глупыми синими глазами, сказал: “Верно! Надо бы еще заодно и в Румынию войти!”, и мы с Вовой заорали наперебой, а Семен сделался белый — в генеральском доме были тонкие перегородки, — и начал шептать: “Тише, ради Бога, тише!”. А на войне этот еврей ничего не боялся…»342. Вместе с тем, по утверждению Людмилы Абрамовой, о событиях в Чехословакии Высоцкий якобы узнал от своего отца: «…в то же время Семен Владимирович, как человек достаточно откровенный, он сыну рассказывал о войне не газетными фразами. И о конфликте в Чехословакии в 68-м году Володя знал от Семена. Семен сумел рассказать ему это честно, ему вот больно было, ему страшно было это рассказывать сыну, но он рассказывал правду»[567].
А по свидетельству конферансье Бориса Брунова, Семен Владимирович ему «рассказывал, что когда еще служил в армии, его часто вызывали в разные органы Политуправления и говорили: “Ты скажи своему сыну, чтоб не пел этих песен, ты повлияй на него! Что это он там пишет про советскую власть?! Что он себе думает?!”. Но Сеня никогда за сына не извинялся! “Сейчас времена не сталинские, но даже и тогда говорили, что отец за сына не отвечает. А я за сына отвечаю полностью. Мой сын имеет свою собственную позицию в жизни”, - сказал Семен Владимирович. И те от него отцепились»[568]. Также и Лидия Сарнова — племянница второй жены С.В. Высоцкого — вспоминала: «…когда мы приходили к Семену и читали Володины стихи, он мне говорил: “Ты посмотри, что у него написано между строк! Опять ему по башке дадут!”… Но потом Сеня уже понимал, что сын его большой поэт. И очень гордился. Это правда»34-[569].
Однако даже после смерти сына он, судя по всему, не осознал масштабов его личности и творчества. По словам актрисы Театра на Таганке Марии Полицеймако: «…вскоре Володи не стало. Всё Садовое кольцо прибежало к театру. И только его отец не мог понять, почему собралось так много народа. Он был человеком старой закалки и считал, что стихи сына — ерунда»3[570]. О том же говорит Эдуард Володарский: «Отец стал уважать его, когда увидел похороны. <.. > Это отца ошарашило. А что он его стихи и потом не очень воспринял, я почти уверен. Ему Кобзон нравился. Он больше любил песни Кобзона и гордился страшно, что тот дружит с Высоцким. Вот такой характер — абсолютно прямой и честный человек без корыстных подоплек»[571].
Как вспоминает Юрий Любимов, на поминках Семен Владимирович произнес историческую фразу: «Видимо, в Володе что-то было: его сам Кобзон любил»[572]8. И еще одно подобное высказывание С.В. Высоцкого запомнил Юрий Любимов: «Его похоронили рядом с самим Столяровым!»[573] [574] [575].
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Можно процитировать и воспоминания актера Таганки Виталия Шаповалова: «Любимов нам как-то говорил: стояли они с Семеном Владимировичем, отцом Высоцкого, в предбанничке перед сценой. Отец смотрел в зал и вдруг сказал: “Надо же, сам Кобзон пришел!..”. Володя об отце говорил мало, иногда разве пробурчит что-то, что вот отец…»35°.
И лишь в 1986 году Семен Владимирович признался: «Был он, как я теперь понимаю, поэт, и это давало ему право говорить от лица своих героев, их в его песнях сотни»351.
А Юрий Любимов привел еще один удивительный эпизод: «И все же однажды он довел меня до точки. Оставался последний аргумент — увольнение. Я позвал Володю в кабинет и сказал: “Ведешь себя по-прежнему отвратительно, пьешь, хулиганишь, с бабами какими-то валандаешься, за ум браться не хочешь, а я тебе не нянька. Не понимаешь по-хорошему, значит, будет по-плохоМу. Уходи из театра!”. Он буквально сполз на пол по стенке: “Как?” Отвечаю: “Да вот так! Стоишь у двери, выйди в нее и больше никогда не переступай порог. Не попадайся на глаза!”. Ушел. Потом ловил меня на Новинском бульваре, где я тогда жил у Целиковской. Зимой караулил у дома, мерз на морозе. Я не пускал: “Нет, Володя. Ты продолжаешь безобразничать. Или надеялся, что мне не расскажут?”. Потом дошли слухи, будто бы образумился, пить перестал. И я позвал Высоцкого обратно. Папа, Семен Владимирович, приходил в театр. Я сказал ему: “Сына надо лечить, товарищ полковник”. А он отвечает: ‘‘С этим антисоветчиком не хочу иметь ничего общего". Ну я и предложил ему очистить помещение, выметаться из моего кабинета… И на поминках папаша “удачно” выступил. Взял слово и заявил: “Видимо, в Володе чего-то все же было, раз его сам Кобзон хвалил”. Иосиф Давыдович сидел рядом, удовлетворенно кивал головой»[576] [577] [578] [579].
Впрочем, сам Кобзон хорошо понимал, кто есть кто: «Я не могу причислить себя к близким друзьям Высоцкого. Мы были разные, потому что я был больше советский, а он больше был левый», — скажет он много лет спустя353 (в советские времена «левый» означало «диссвдент», «инакомыслящий»). Причем интересно, что в черновиках «Прыгуна в высоту» (1970) поэт прямо называет себя «левым» именно в политическом смысле: «Я в ответ: “Вам меня не спихнуть / С левых взглядов о правой ноге!”», «Дело мое левое — правое», «Буду прыгать принципиально я»^4 (такую же принципиальность лирический герой демонстрировал в «Песне про джинна»: «Если я чего решил — выпью обязательно!»). Но в основную редакцию все эти варианты не вошли, и на своих концертов Высоцкий часто объявлял: «В виде послесловия я хочу вам сказать, что “правая” и “левая” сторона здесь употребляются в прямом смысле, а не в переносном, как обычно говорят: “Он левых взглядов” или “Он правого уклона” и так далее»355. Такой же политический подтекст можно предположить в «Песне про правого инсайда»: «Ох, инсайд! Для него — что футбол, что балет, / И всегда он танцует по правому краю, — / Справедливости в мире и на поле нет — / Посему я всегда только слева играю» (подробный разбор этой песни дан на с. 195 — 198).
А что касается взаимоотношений Высоцкого с отцом, то их ярко характеризуют и воспоминания бывшего актера Театра миниатюр Александра Кузнецова: «Одна моя знакомая, у которой отец служил в Австрии еще в годы ее оккупации нашими войсками, рассказывала мне, как ей было стыдно смотреть на хамское поведение жен советских офицеров в местных австрийских магазинах. Я это рассказал Володе, на что он мне ответил: “Да, я это хорошо знаю по Германии. Я был тогда мальчишкой. За пределы части мы особо никуда не выходили, но внутри зоны немцы всё же были, и взаимоотношения с ними… было неприятно. Особенно когда наши напивались и позволяли себе в качестве победителей вести себя по-скотски”. Когда мы с Володей говорили о профессии, военное дело у нас означало примитив, скалозубщина со всеми делами. Володя говорил: “Я это очень хорошо знаю, потому что папенька был категорически против моего поступления в театральный… и вообще он считал, что артисты — это вольница, от которой и идет всё нехорошее. Что всё инакомыслие и непослушание идет от творческих людей”. Не раз и не два у нас эти разговоры были с Володей. Он говорил, что у него с отцом очень скверные отношения. “Ты понимаешь, вот эти примитивные, убогие воззрения, что военные — это цвет нации, что они всех охраняют и сохраняют… что нужен кулак, которым можно пугать весь мир, чтобы нас боялись — тогда будет порядок…”»[580] [581] [582] [583] [584] [585] [586].
