С директором школы знакомство у Григория Антоновича было, как говорится, шапочное. На родительские собрания всегда ходила Мария. Григорий Антонович в школе побывал всего два раза: на Веруськином выпускном вечере да еще как-то лет шесть назад, когда проводили встречу школьников с передовиками производства. Он тогда еще ходил в передовиках. И в тот раз сидел за красным столом на небольшой сцене школьного зала, а этот вот самый директор рассказывал ребятам, какой он — Малахов Григорий Антонович — есть работник. Золотые руки, ударник, гордость завода.
А на передней скамье в зале, битком набитом школьниками, сидели рядом Веруська и Сергей.
Непоседу Веруську распирало от счастья и гордости. Она поминутно крутилась, вглядываюсь в лица ребят, — ведь они могли не понять, не расслышать, что говорят о ее папке, о ее, Верки Малаховой, отце! Сережка же сидел неподвижно, зажав ладони между колен, смотрел на отца снизу вверх, исподлобья, багровый и вспотевший от радостного волнения.
И еще однажды сидел Григорий Антонович рядом с директором школы, тоже за столом президиума — в гортеатре, на торжественном заседании в честь годовщины Октября.
И вот этот человек, имени-отчества которого никак не мог сейчас вспомнить Григорий Антонович, вдруг задал ему вопрос: где Сергей провел лето?
Вопрос ошеломил Григория Антоновича. Кто, как не директор школы, должен знать, что Сергей Малахов сразу после окончания учебного года был направлен школой и комсомольской организацией в пионерский лагерь в качестве младшего вожатого, а потом уехал на уборочную в совхоз?
— Не был он, Григорий Антонович, ни в лагере, ни в совхозе не был, — хмуро перебил его директор. — К бабушке он ездил, к вашей матери, а потом будто бы на какой-то рудник, со знакомыми парнями. Беда в том, что мы не знаем, что с ним творится последние три года. Уже в седьмом классе он стал более замкнутым, а зимой прошлого года резко снизил успеваемость, пропускал занятия… Учителям стал дерзить, чего раньше с ним никогда не было.
— Это он расстроился, когда Веруська, сестра его… замуж вышла… — торопливо объяснил Григорий Антонович.
— Поступок Веры не одного Сережу расстроил… — Директор пристально посмотрел Григорию Антоновичу прямо в глаза. — Веру в школе считали умной и серьезной девушкой. Она готовилась в институт и, несомненно, поступила бы. Естественно, насколько всех удивил этот странный брак. Это не замужество, Григорий Антонович, это бегство из дома. Простите, я не закончил. Ваша жена очень больна, и нам приходится ее щадить… Она очень тяжело переживает Сережины срывы и в то же время чего-то недоговаривает, о чем-то умалчивает. Вы на наши приглашения не являетесь, классный руководитель много раз приходила на квартиру — вас или нет дома, или с вами нельзя говорить, потому что вы пьяны…
Затылок наливался каменной тяжестью, в ушах шумело. Григорий Антонович сипло кашлянул, — нужно было в конце концов объяснить уважаемому товарищу директору, что перед ним не школьник, которого можно отчитывать, как мальчишку, но тут заговорил секретарь Виктор Захарович.
Из-за шума в ушах Григорий Антонович не сразу вник в содержание его слов, в смысл разговора. А разговор шел о потерянном авторитете, о былой славе Григория Малахова, утопленной им якобы в рюмке водки.
С трудом проглотив сухой, колючий комок, перехвативший горло, Григорий Антонович сказал, насколько мог язвительно и веско:
— Я, Виктор Захарович, извините, что перебил вас, хочу задать один вопрос: было ли когда, чтобы Григорий Малахов плана не выполнил? Или, возможно прогул совершил? Или вы из вытрезвителя на Григория Малахова данные имеете? А может быть, будучи в трезвом состоянии, он ценную деталь запорол?
Виктора Захаровича даже перекосило всего, словно он горсть сырой калины разжевал:
— Да разве в плане дело-то, Григории Антонович? Чего ты младенцем прикидываешься? В твоем цехе народ за звание борется — кто раньше в таком деле был бы закоперщиком? Антоныч! Дядя Гриша Малахов! Раньше ребята в цехе в тебе наставника видели, а теперь?! А что касается ценных деталей, так… ну ладно не о том речь. Анатолий Ильич тебе о Сергее не все еще сказал… Оказалось, вчера Сергей пришел в кабинет Анатолия Ильича, заявил, что школу кончать намерен, и потребовал свои документы.
— Именно потребовал, причем грубо и заносчиво… Сережа Малахов, которого я знаю с семи лет, один из лучших учеников школы, комсомолец… Страшно сказать, Григорий Антонович, Сережа был… пьян!
Анатолий Ильич резко поднялся из-за стола, встал лицом к окну.
— Вот так-то вот, Антоныч… — негромко сказал секретарь. — Неладно у тебя в семье, и с тобой неладно… Как бы тебе не упустить Сережку-то? С дочкой скверно получилось, смотри, сына не потеряй.
Слова были добрые, но смотрел он на Григория Антоновича, словно врач на тяжело больного, и директор стоял у окна, как статуя, повернувшись к Малахову спиной.
Григорий Антонович поднялся не спеша, поблагодарил вежливо:
— За беседу спасибо. С сыном меры приму. Послезавтра в школу он сам придет извиниться за свои проступки… А что касается семейных моих дел, то в них я уж сам лично как-нибудь разберусь.
Он с достоинством раскланялся и вышел, спокойно прикрыв за собой дверь.
Не заходя в цех, он миновал проходную и обычным своим, твердым, строевым шагом спокойный, солидный, как и положено человеку его возраста и положения, вошел в парк.
Идти домой с таким нагаром на сердце было невозможно. Напиваться он не собирался, нужен был просто один стакан красного, чтобы хоть немного сполоснуть с сердца эту едучую накипь, но тут на него навалился Венька Пастухов, потащил к себе обмывать новокупку — мотоцикл, попробуй откажись, человеку кровная обида.
За обедом Григорий Антонович спросил, где Сергей, почему к столу не идет. И тогда Мария сказала, что Сергей уже две ночи дома не ночевал. Голос у нее был тусклый, бесцветный, словно муж у нее о котенке спросил: чего это Мурзика сегодня не видно?
Григорий Антонович опять закрылся в столярке. Дело шло к вечеру, сколько ни бродяжит Сергей, а к ночи все же должен заявиться.
Натворил, стервец, дел в школе, а теперь не смеет домой глаз показать. Что же все-таки делать-то с ним? Строгостью брать или добром? Рассказать, как они с матерью всегда гордились его успехами в школе, мечтали дожить до того счастливого дня, когда придет он к ним с дипломом инженера, а может, и аспирантом станет, доцентом, диссертации научные будет защищать?.. Что в школе никто на него зла не держит, все беспокоятся о нем? Пойти надо — извиниться. Ничего не поделаешь — вот его, Григория Антоновича, вызвали в партком и за сыновьи проступки отчитали, как мальчишку… Да… а в парткоме-то он повел себя с самого начала в корне неправильно. Глупо себя повел, нетактично.
Люди-то они стоящие, а главное — свои люди! Сказать бы просто: «Точно, мужики, всю мою жизнь — и заводскую, и семейную — словно трещиной раскололо…» И про детали Виктор Захарович справедливо намекнул… Забыл уж Григорий Антонович, когда ему сложный заказ поручали. А он и не просил. Не надеялся он теперь на себя. На золотые свои умелые руки. Ни силы, ни точности, ни верности в них не стало.
Авторитет… Не в том дело, что давненько исчез с заводской Доски почета его портрет, что уже дважды обошли его на выборах, не включали в состав делегаций по обмену опытом.
Другое хуже. Гошка Савельев, пропойца, хулиган, на днях подошел, хлопнул свойски по плечу, предложил скинуться на двоих.
И Рогачев с Тереховым, подонки, тунеядцы, подходят теперь запросто, как свой к своему. Как к ровне подходят!
И в семье неладно. Еще год назад, бывало, Мария плакала, ругалась, уговаривала его не пить. А потом, как Веруська сбежала и с матерью он поругался, замолчала. В доме словно только что покойника вынесли. Не тянет теперь домой. Опостылело все.
А в конце-то концов, не каждый же вечер он пьяный приходит и скандалит тоже не всегда.
Если разобраться, не так уж много от семейных требуется: не лезть на рожон, когда видишь, что человек выпивши… В других семьях и не такое творится…
Ну Мария… больная, точно, даже с работы пришлось уволиться, а ребятам чего не хватало? Ни разу пальцем не тронул, трезвый словом плохим не обидел, одевал обоих, как картинку, ни в чем отказа не имели.
А как они его любили! Когда портрет его на городской Доске почета вывесили, Мария говорила, каждый день в центр бегали, на папку любоваться.
Однажды по радио передавали репортаж о его цехе. Он сам и думать забыл о передаче. Лежал в воскресный день на диване с газетой, а Веруська услышала, завизжала: «Тихо! Слушайте!!! О папке передают!!!»
Серега, тот в чувствах своих сдержанный, даже улыбаться от радости стесняется, а Верка, как передача закончилась, шлепнулась на отца сверху, как тигрица, обхватила за шею, растрепала всего, зацеловала, а ведь большая уже дуреха была, годов четырнадцать, не меньше.
