А нарыв все прет да прет. Коровы и той не стало. Один нарыв.
«Отче! Никон!» – завопил Алексей Михайлович.
Глядь, Никонова голова – это и есть головка нарыва.
«Да что же вы все стоите, смотрите?!» – Алексей Михайлович треснул правой, треснул левой.
А руки – в пустоту.
И встал перед ним – мужик. Серьезный мужик.
«Чего? – говорит. – Прорвать, и все».
Алексей Михайлович смутился и бочком-бочком – в сторону.
Мужик хмыкнул да и ткнул в нарыв вилами.
И такая тут струя ударила в небо, такая вонючая жижа, что при всем честном народе произошла невероятная порча. Небу порча.
От страха Алексей Михайлович открыл глаза, а на него с испугом Мария Ильинична смотрит.
– Ты чего? – спросил.
– Я ничего. Зубами ты скрипел. Может, глисты?
– Нет, – сказал Алексей Михайлович, отирая холодный пот со лба. – Сон.
– Так если дурной сон, значит, к хорошему.
Он кивнул, но не поверил.
– Вставать не пора?
– Полночь.
Алексей Михайлович лег, вздохнул.
– А я бы его узнал.
– Кого?
– Мужика… Мужик приснился с вилами.
– Горюешь, вот и снится страшное, – сказала царица.
– О чем это я горюю?
– О расстригах. Завтра Логина расстригать будут, потом Аввакума. Разве не жалко?
– Чего жалеть ослушников? Сегодня одного пожалеешь – завтра их будет сто. Ослушник, как дурное семя, родит быстро и помногу.
– Будет тебе! – сказала царица, поворачиваясь на бок.
Царь вздохнул – ему и впрямь было не по себе.
Логина расстригли в обедню. Расстригал сам Никон в присутствии царя. Поутру приходил к Алексею Михайловичу и просил быть на расстрижении, ибо с Логина все и началось.
Одно только присутствие государя было одобрением патриаршего суда над непокорным протопопом Логином и над всеми другими протопопами и попами, усомнившимися в истинности слова и дела Никона.
Государыня царица Мария Ильинична, царицына сестра Анна Ильинична, Анна Михайловна Вельяминова и Федосья Прокопьевна Морозова на той обедне стояли за запоною.
Когда волосы обрезали, терпел Логин, а вот когда Никоновы слуги содрали с него однорядку и кафтан, грубо, с толчками, – взъярился. Отпихнул всех от себя.
– Подите прочь! – И к алтарю.
Через порог Никону, в морду его толстую плюнул.
– До нитки ободрать хочешь? Не успел на патриарший стул сесть, уже хапаешь, что только под руку ни попало! Да будь же ты проклят! Подавись!
Содрал с себя рубаху да и кинул в Никона. Тот шарахнулся в сторону, и упала рубаха Логинова на алтарь, дискос покрыла.
– Господи! Господи! – воскликнула Мария Ильинична.
Логина сбили с ног, поволокли по церкви. С паперти скинув, тут же, при народе, заковали в цепи, погнали в Богоявленский монастырь, охаживая метлами и шлёпами.
Мария Ильинична не достояла обедни, ушла, смятенная.
Логина посадили в яму как был, без рубахи. Последние августовские ночи в Москве холодны…
Как волк, клацал зубами бедный расстрига. И вдруг пали ему на голову шуба и шапка. Подошел среди ночи к стрельцам, караулившим Логинову яму, полковник Лазорев. Каждому дал по ефимку и велел отвернуться.
Шуба явилась с самого Верха – от царицы. Шапку прибавила боярыня Федосья Прокопьевна, но про то и Лазорев не знал, получив шубу, шапку и деньги из рук жены Любаши.
Когда утром Никону донесли, что расстриге ночью Бог послал шубу и шапку, – засмеялся.
– Все-то у нас валят на Бога. Знаю пустосвятов тех! – И призадумался, глаза прищуря, и что-то высмотрел в себе, что-то высчитал. – Шапку-то заберите у него, и без шапки хорош, а шубу оставьте.
Ждали Логину казни за плевки на патриарха да за то, что растелешился в церкви перед царем и царицею, а ничего страшного и не случилось. Отправили в Муромский уезд, в деревню, под начало родного отца.
Гадали – отчего так? И одно приходило на ум: царица-матушка, сердобольная Мария Ильинична, заступилась.
21
Аввакум сидел все в той же яме, правда, без прежней строгости. Раз в день его кормили, два раза водили в церковь – на заутреню и вечерню.
8 сентября, когда Аввакум отсидел уже три недели, его навестил Ваня – сынок. Никого сторожа к сидельцу не пускали, а сына пустили.
– Большак мой! – обрадовался Аввакум, которого ради свидания подняли из ямы в неурочный час.
Прижал к себе сыночка, да цепью больно сделал – вздрогнул Ваня, но не пискнул, стерпел.
– Рассказывай. Как матушка?
– Отмучилась, – сказал Ваня.
– Как отмучилась? – охнул Аввакум.
– Ни, батюшка! Она жива! Ребенок у нее родился.
– Ребенок! – засмеялся Аввакум, и слезы выступили у него на глазах. – Перепугал ты меня. Кто же он, ребенок-то?
– Братик.
– Ну вот, теперь вас трое – добрая защита матери и Агриппинке.
Разговаривали во дворе, возле тюремного сарая. Тут вдруг вышел из покоев архимандрит с двумя келейниками.
– Ну, сыночек, дай я тебя благословлю! – Аввакум поспешно перекрестил и поцеловал Ваню. – Ступай! Архимандрит как бы на нас с тобой не напустился.
Ваня повернулся было, чтоб уйти, но стражник схватил его за рубашонку.
– Отпусти ты сына-то! – взмолился Аввакум, но тут подошел архимандрит.
– Сынок? – спросил.
– Сынок. Пришел сказать, что нынче прибавление у нас в семействе. Мальчик родился.
– Слава богу! Как назовешь?
– Назову, как Бог велит. Нынче восьмое, крестить – тринадцатого. А тринадцатого – день Корнилия-сотника, первым из язычников принявшего крещение от апостола Петра в граде Скепсисе.
– Памятлив ты, Аввакум! – удивился архимандрит и приказал келейнику: – Протопопова сына посади в телегу и отвези домой. Пошли роженице крестик серебряный для отрока Корнилия и припасов нескудных, чтоб в доме была радость.
– Благослови тебя Бог. – Аввакум до земли поклонился архимандриту.
– Что же ты мне кланяешься, будто я икона! – сурово укорил архимандрит.
– Потому тебе кланяюсь, что ты первый человек, сотворивший для меня добро со дня моего заточения.
– Ах, протопоп! Мы Бога друг перед дружкой любим! Но только можно ли Бога любить, не любя самого себя?
– Про то не думал, – признался Аввакум.
Архимандрит, кривя губы, оглядел его с ног до головы.
– Воняет от тебя, протопоп.
– Воняет. В яме сижу.
Архимандрит вдруг рассмеялся.
– Для меня как раз баню истопили. Пошли-ка в баню, протопоп.
– С цепью не сподручно мыться.
– Снимите с него цепь! – приказал архимандрит.
Цепь сняли, и пошла сказочная совсем жизнь. Парился Аввакум вместе с архимандритом в духмяной от всяческих снадобий бане, пару поддавал анисовым квасом, пил ставленные меды.
После бани, в чистом белье, в уже постиранной, высушенной, выглаженной рясе своей, сидел за столом архимандрита, угощаясь стерлядью, осетриной, икрой, сладостями и соленьями.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
