После бани, в чистом белье, в уже постиранной, высушенной, выглаженной рясе своей, сидел за столом архимандрита, угощаясь стерлядью, осетриной, икрой, сладостями и соленьями.
– Хорошо! – сказал архимандрит, отваливаясь от стола. – Я люблю себя, протопоп. И в себе Бога люблю, потому что помню: я есмь его подобие.
Аввакум согласно кивнул головой.
– Вот и ты докажи, что любишь Господа. Поклонись патриарху, ибо Божьим провидением ставятся над нами начальники наши.
– А ежели Антихрист в мир явился? – спросил Аввакум.
– Не богохульствуй! – осадил архимандрит. – Не нашего то ума дело. То дело – опять же Господнее! Наше дело – исполнять, что скажут.
– Неронов правду говорил, а его оболгали и – с глаз долой. Такое дело не может происходить от Бога!
– Вот ты сей же миг из-за стола моего отправишься в яму. А я к приходу твоему велю всей братии нужду туда справить.
– Твоей власти на это довольно будет, – согласился Аввакум. – А рассудит нас Бог.
Встал. Глянул на стол, ломившийся от еды, схватил серебряное блюдо с осетром, поднял и треснул им об стол.
Ударили по шее, заковали в цепь, бросили в яму.
Сидел, принюхиваясь. Не исполнил свою угрозу архимандрит, и на том ему спасибо.
15 сентября в сермяжной телеге Аввакума повезли в Успенский собор на расстрижение.
Возле Никитского монастыря встретили крестный ход.
«Против крестов везут, – сказал себе Аввакум, – к чему бы это? Какой в том знак?»
В Успенском соборе шла обедня. Аввакума посадили на паперти, рядом с нищими. Нищий дал ему пирожок с капустой. Есть не хотелось, но взял, съел.
– Ихх-гы-гы! – заржал как жеребец десятник Агишев, проходивший мимо собора. – Аввакум! Дружок Неронова! За ним в дорогу собрали?
Аввакум жевал пирожок, ловя в ладонь крошки.
– Вот оно, твое житье теперь, с нищими! – не унимался Агишев. – А был – протопоп! Был да сплыл – последняя твоя трапеза протопопская.
В дверях собора показался полковник Артамон Матвеев. Уставился на Агишева.
– Почему без дела? Где твоя служба?
Агишев, мелко кланяясь, засеменил прочь. Аввакум поглядел на полковника снизу вверх.
– За мной?
– За тобой, – сказал тихо Матвеев, и на щеках его проступил румянец.
Аввакум встал, кинул крошки голубям, поглядел на златорадостные купола Благовещенского собора и – никакого страха в себе не сыскал. Подумал только:
«Неужто Бог оставит меня? Звали протопопом, а теперь распопом окликать будут».
– Благослови! – Нищий схватил Аввакума за ноги.
Благословил.
В соборе Аввакума приняли у Матвеева монахи, повели к алтарю.
Он шел и видел – одного Никона.
Как сверкающая гора, заслоняя собою всех прочих служителей и алтарь, стоял он, вперя глаза в пространство, поверх голов.
«Он меня и не видит! – с ужасом подумал Аввакум. – Я для него не человек, но помеха».
И еще мелькнула жалостная мыслишка о том, что ведь несправедливо все это, неправильно! Ведь он, Аввакум, надежды на Никона питал, хотел служить ему истово.
Бог того не дал.
Аввакума поставили перед алтарем. Действо отчего-то замедлилось, и Аввакум, приходя в себя, увидел, что царь сошел со своего царского места и что-то говорит Никону.
Уже в следующее мгновение к Аввакуму подошли монахи, повели из собора, а потом он шел за Артамоном Матвеевым и вышел на солнце. Его окружили стрельцы.
– Не расстригли! – сказал им Аввакум и засмеялся.
Его куда-то повели, а он через плечо, до боли выворачивая голову, взглядывал на купола Благовещенского.
Не расстригли.
22
Привели в Сибирский приказ.
Одна за другой отворялись двери, и наконец Аввакум очутился перед большим седым человеком, с тяжелой головой, с тяжелым телом и в тяжелой на вид шубе.
Вдруг эта глыба тяжести поглядела на Аввакума глазами синими, как ленок. То был знаменитый Третьяк Башмаков, заправила сибирских дел.
– Не расстригли, и слава богу, – сказал Башмаков. – В Сибири церквей довольно, а люди и там живут… Садись, будет тебе допрос по всем статьям.
Аввакум сел на лавку.
– Как зовут, какого звания, сколько лет, сколько детей?..
– Зовут Авва… – начал Аввакум, и вдруг какая-то лютая горечь подкатила к горлу, перехватив дыхание.
– Квасу! – приказал дьяк, и проворный подьячий поднес протопопу полную кружку.
Аввакум отпил глоток и, только теперь почувствовав жажду, осушил кружку до дна.
Допрос был короток и нестрашен.
Третьяк Башмаков сам проглядел написанное писарем, дал прочесть Аввакуму.
– Все равно?
– Да будто бы.
– Мешкать в твоем деле никак нельзя. Никон может и спохватиться, что выпустил тебя в здравии и без ущемления, – сказал Третьяк Башмаков. – Завтра бумаги перебелят. Семнадцатого – в путь.
Аввакум согласно кивал головой, и дьяк, замолчав, поглядел на него строго, но и сокрушенно.
– Что же не спросишь, как далеко тебе ехать?
– Так ведь все равно далеко!
Башмаков засмеялся.
– Сибирь – это и Нижнеколымск! Туда дорога немереная. И Якутск – туда водой и посуху верст будет тысяч семь, а то и все десять.
– Мне в Якутск? – спросил Аввакум.
– В Тобольск, под начало архиепископа Симеона.
– А до Тобольска сколько?
– Три тыщи верст. – Башмаков подал Аввакуму черновик проезжей грамоты.
Ехать надо было через Переславль-Залесский и Ярославль в Вологду. Из Вологды водой в Тотьму, Устюг Великий, Соль-Вычегодскую. И далее Кайгород, Соль-Камская, Верхотурье, Туринский острог, Тюмень и, наконец, Тобольск.
– Ступай домой, собирайся! – сказал Башмаков.
Аввакум встал, оглянулся.
– Так вот и идти?
– А как же еще?
Аввакум виновато улыбнулся:
– Привык на цепи ходить да с провожатыми.
– Ступай да помалкивай больше, чтоб вдруг еще какой перемены в жизни твоей не случилось, – сказал сердито Третьяк Башмаков. – Телеги к дому твоему через день с утра будут. Две телеги.
И вытащил из мешочка горсть ефимков.
– Возьми, протопоп! Дорога у тебя дальняя. И не поминай нас лихом. Сибирь – место для жизни пригодное.
23
Последние шагов двадцать Аввакум не шел – бежал. В сенях перевел дух, перекрестился, вошел.
Зыбка. Под зыбкой прикорнула, сидя на чурбачке, Агриппина. Анастасия Марковна спала на постели. В ногах у нее Прокопка. Послеобеденный сон. Иван где-то ходит…
Аввакум растерялся: так не хотелось будить родных, драгоценных ему людей. Он снял обувь и, ступая на носки, пошел к лавке, чтоб сесть и подождать пробуждения домашних. Но не стерпел, шагнул к зыбке поглядеть на младшего сыночка.
Такая капелька была перед ним!
Живая. Родная. И даже с ресничками.
– Петрович! – услышал он.
Вздрогнул. Поднял глаза. Из постели на него смотрела Анастасия Марковна.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
