- Милый, как ты думаешь, мне больше подойдут к тому новому платью с блондами эти розовые или вон те палевые
Норов, слегка повернув голову, бросал короткий взгляд на ногу в чулке, продолжая жевать, равнодушно говорил:
- Право, не знаю. Я ничего не понимаю в чулках.
- Но ты лукавишь, я же вижу. Просто ты чем-то огорчен. Чем же? Может быть, твоя женушка даст тебе дельный совет.
- Не думаю, - отрезал следующий кусок Норов. - Впрочем, если тебе угодно, я расскажу, что меня беспокоит. Понимаешь, князь Голицын, министр, мне близок и симпатичен. Если хочешь, мы с н им почти друзья. Я даже успел проникнуться его идеями о слиянии с Богом в мистическом экстазе. Но вот Фотий... Этот проклятый Фотий все портит! А ещё ко мне приходил петербургский митрополит Серафим, потом - обер-полицмейстер Гладков, следом за ним - Аракчеев. Все в один голос трубят - уберите, ваше величество, Голицына, он разрушает русскую церковь, он отдаляет от неё людей. Они намекали мне на то, что я, как православный государь, должен быть поддержкой церкви, а если я не есть её поддержка, то я - не государь вовсе. Ну каково? Иногда мне кажется, что я в своей стране совсем не обладаю абсолютной властью, и мною руководят другие. Ну скажи, пожалуйста, у Александра когда-нибудь появлялось такое чувство?
Елизавета, которой очень не нравился серьезный, озадаченный чем-то Норов, а нравился лишь беззаботный, веселый и любвеобильный, сказала сухо:
- Не знаю, Александр мне об этом ничего не говорил. Хотя, если учесть, что он добровольно оставил престол, наверное, и его навещали такие же мысли. Но брось - посмотри лучше на эти белые чулки. Ну, как нога блестит, облаченная в белый шелк, тебе нравится?
Норов снова бросил взгляд на ножку и чуть раздраженно ответил:
- Да, очень нравится. Эти, думаю, будут впору!
- Впору! - передразнила его Елизавета. - Впору, это когда они не малы, не велики и не коротки. А здесь - цвет! Ну ладно, ты не хочешь разговаривать о чулках, тогда выслушай мой совет, - серьезно сказала Елизавета, продолжая заниматься примеркой. - Ты - государь, а поэтому все свои дружеские чувства пусти по боку, сумей подняться над ними, иначе ты не император. Тебе мил мистицизм? Ну так и доводи себя до экстаза дома, когда тебя никто не видит и не слышит, а на людях ты должен быть защитником своей церкви. Я тоже когда-то была лютеранкой, но переменила вероисповедание, став православной. Я - подчинилась! И ты, мой милый, должен подчиниться, и власть императоров и королей возможна лишь тогда, когда они сами станут безвластными, несвободными. Ты думаешь, что являешься властелином? Да! Но ты в то же время и слуга, может быть. более несвободный, чем какой-нибудь истопник. Так что отправь Голицына и все его министерство в отставку - спокойней будет на душе. А с самим Александром Николаевичем ты можешь встречаться столько, сколько твоей душе угодно. Тебя втянули в интригу, все борются за тебя, вернее, за свое влияние на тебя, и так будет до твоей смерти. Таков удел императоров. Ну, а теперь, после того, как я дала тебе такой дельный совет, ты скажешь мне наконец, какие чулки тебе нравятся больше других?
- Вот эти синие, - уже спокойно и беззаботно сказал Норов, с удовольствием посмотрев на ножку Лиз.
- Так и быть! - решительно ударила по колену Елизавета. - Завтра я надену именно эти, а если надо мной станут смеяться, я скажу, что совет дал мне мой царственный супруг. Ну что же, ты доел свою дыню? - спросила Елизавета, отталкивая ногой коробку и обнимая Норова за шею.
- Да, да, только поставлю блюдо, - старался побыстрее покончить с очередным ломтиком Норов. Потом он поставил блюдо на стол и шагнул к ложу, на котором уже лежала нелюбимая, чужая жена, протягивая к нему свои руки. Он прилег рядом, она же прильнула к нему жадным до ласки, начавшем стареть телом, а он, отвечая на ласки женщины, все думал и думал о Фотие и Голицыне, о себе и о России.
"И все же, я обладаю властью или это всего лишь иллюзия, обман, мираж, и я лишь внешне могу повелевать, лишь на словах являюсь абсолютным монархом, а на самом деле мною самим правят давно сложившиеся обстоятельства, люди, спешащие удовлетворить личные интересы, обычаи страны? Даже эта женщина правит мною, хоть и выглядит покорной, не имеет никакого влияния на политические дела. Выходит, я - всего-навсего кукла, которой ловко управляют разные по характерам и склонностям артисты, часто хорошие артисты, а порой бездарные мошенники. Так неужели неспроста ушел с престола Александр? И не придет ли время, когда я тоже последую его примеру?"
Далеко за полночь Норов осторожно снял со своей груди руку крепко спящей Елизаветы, встал с постели. На душе было муторно, пусто и тоскливо. Вспоминалась мать, товарищи по полку, Муравьев, Бестужев, Голицын, Аракчеев, Фотий. Но обо всех он думал сейчас с равнодушием, как и об отмене крепостного права, введении конституции и других реформах, которыми хотел осчастливить Россию. Бросил взгляд на постель. Рядом с ней лежала перевернутая коробка с чулками Елизаветы, и один из них, выпав, показался ему похожим на ползущую змею.
"А вот взять бы сейчас да и удавиться на этом чулке! - с неуместной радостью и каким-то облегчением подумал Норов и тут же спохватился: - Да что я? Ведь офицер же боевой, и вдруг на чулке-то..."
Он горько улыбнулся. Мысли потекли ровнее, они уже не тревожили его. Думалось о разном, и в том числе о том, правду ли говорил Голицын, когда ругал Фотия, что тот-де в блуде с графиней Орловой-Чесменской живет, или поносил его облыжно? Подумав о том о сем, Норов забрался на постель и заснул подле сопящей Елизаветы безмятежным сном до самого утра.
13
ВЕНЦЕНОСНЫЙ ПОСЛУШНИК
В приемной архимандрита Фотия, в Юрьевском Новгородском монастыре, служившей настоятелю обители ещё и спальней, была подчеркнута простая, даже убогая обстановка, которой Фотий тайно гордился: гробо сбитый из плохо выстроганных досок стол с письменным прибором грубой, почти топорной работы, тяжелые стулья, в углу - узкая кровать без тюфяка, за занавеской, но не пестрой, а черной, как грачиное крыло. Только книжный шкаф со стеклянными дверцами, хранящий святоотеческую литературу, да множество образов в богатых окладах с горящими лампадами, придавали этой комнате немного праздничности - настолько, насколько может быть праздничным вид нищего, облаченного по чьей-то прихоти в модный фрак.
С очками, уместившимися где-то на кончике крупного носа, без клобука, с толстой книгой в руках, сидящий за столом Фотий, находившийся после падения министерства Голицына в постоянно благодушной настроении, сейчас походил скорее на университетского профессора, чем на грозного гонителя мистицизма и монаха-аскета. В дверь постучали, но Фотий даже не оторвал от страницы взгляда. Вошел монах, поклонился и тихо, боясь помешать, проговорил:
- Отец настоятель, к вам с утра уж просится какой-то чудного вида человек. Слишком уж чудной... - повторил монах, который был довольно смешливым.
- Чудной? - с недовольством взглянул на монаха Фотий. - Ну так и гнал бы его за ворота. Чего в обитель всяких дураков пускают!
- Сей человек настаивает на том, что является вашим хорошим знакомым, и уверен, что вы, отец настоятель, ни за что не откажете ему в беседе.
Благодушие, хоть и почти покинуло Фотия, рассерженного тем, что ему помешали, но все же ещё теплилось в его сердце. И он, подумав о том, что и Спаситель не чурался общаться с разными бесноватыми, кивнул:
- Впусти, только предупреди о том, что я слишком занят, а поэтому беседа будет весьма короткой.
- Все скажу, как надо, - снова поклонился монах и удалился, а Фотий вновь погрузился в чтение. Однако шум шагов вошедшего вновь заставил его оторвать взгляд от книги, и человек, которого архимандрит увидел, в высшей степени мог соответствовать определению "чудной". Помятая шинель с оторванными пуговицами не могла скрыть отсутствие на вошедшем штанов, лицо было искажено какой-то душевной мукой, руки, придерживающие полы шинели, сильно тряслись. И, постояв немного у дверей, странный человек вначале несколько раз судорожно всхлипнул и, застучав сапогами по дощатому полу, бросился к Фотию, а, подбежав, упал на колени, схватил его руку и стал покрывать её поцелуями.
Архимандрит, дав полобызать свою руку некоторое время, сильно удивленный, убрал её наконец:
- Довольно, сыне! Поднимись с колен. Кто ты? Чего тебе?
Странный человек, продолжая стоять на коленях, поднял на архимандрита кроткий взгляд:
- Отче преподобный, вы не узнаете меня?
Фотий вгляделся в черты лица чудного посетителя. Да, что-тдо знакомое виделось ему в этом лице, но архимандрит постарался прогнать от себя явившуюся мысль.
- Не узнаю, - твердо сказал он. - Так кто же ты? Откройся?
- На Фотия смотрели печальные, широко распахнутые в надежде глаза.
- Я? Я - бывший государь России, отче, Александр...
Только пять дней прошло с тех пор, как Фотий, весь полный чувством победы, торжества над своим врагом возвратился в монастырь. Перед отъездом его принял в Зимнем император, и Фотий страстно благодарил его за радение в защите православной церкви. Но Фотий торжествовал не только потому, что удалось прогнать врага православия. Он, монах, отказавшийся внешне от страстей мира, не мог изжить в себе сильную тягу к власти, и победа над Голицыным отождествлялась Фотием с победой и над государем, сочувствовавшим врагу, бывшим даже его другом. Поэтому Фотий ощущал себя если и не первым, то уж непременно вторым человеком в империи. Теперь же, признавая за "чудным" человеком право называться Александром, Фотий, сделавший союзником неведомого кого, какого-то рябого самозванца, потерял бы право на завоеванную власть.
