- Задаточек дадите, ваше сиятельство? - проканючил Гордейка.
- Бери, лихоимец, пять целковых, да только девок выбери поядреней, позадастей - я таких привечаю!
Зазвенело серебро, закрякал Гордейка в предвкушении давно забытой радости, Александр же, не имевший возможности уйти, весь сжавшийся, оскорбленный грубыми, растревожившими его разгворами, лихорадочно вспоминавший, чей же такой знакомый голос слышит он, на корточках сидел у раздаточного окошка, не имея сил подняться. А в зале все голосили монахи, и громче всех других голосов звучал голос Михаила Алексеевича, но вот прошел час или больше, - Александр не знал, - и в трапезной раздались смелые женские речи:
- Ай, мужички-монахи, рыбкой-то у вас здесь все провоняло!
- Нет, ладаном, Нюшка, пахнет, как возле упокойника. Пойдем скорей отсюда - чего ж нам в гробу оном делать? С мертвецами-то!
Но послышался сладко-призывный голос Михаила Алексеевича, страстный и наглый:
- Нет, девоньки хорошие, не совсем мы померли, ещё кое-что швелится у нас. Иди ком не, зазнобушка, иди, ладушка, да и приложи свою ручку белую. Ну, покойник ли я? Али тебе спервоначалу наливочки плеснуть да заедочек вкусных дать? Рыбка-то днем по этим просторам плавает, а ночью, гляди, окорок свиной сам к нам сюда притащился.
Вновь потекла по стаканам хмельная влага, зачмокали губами гостьи, зачавкали, поедая закуску, захрустели разгрызаемые орехи. Михаил Алексеевич все подчивал девиц, громко шептал им скоромные, бесстыдные слова, а те визгливо хохотали, радуясь ощущению власти над теми, кто именовался ущедшими от власти мира. Купленные за целковый, они в душе удесетеряли плату, делая похотливых мужчин подвластными себе.
Прошло время, и шум поутих, но громче зазвучало томное шептание, почмокание, постанывание, а к этим звукам внезапно прибавлялся вдруг чей-то чладострастный визг - и пропадал, сопровождаемый чьим-то одобрительным смешком. Вдруг звон разбившегося стекла прогнал все другие звуки, а вслед за ним последовал ленивый приказ:
- Гордейка, на кухню сбегай, кружку принеси...
- Сичас, сичас, Михаил Алексеич! Бегу!
Александр услышал приближающиеся шаги, вжался в стену, отчего-то сильно боясь, что обнаружат его присутствие, но монах, вошедший на кухню со свечой, вначале отпрянув от скорчившейся фигуры Александра, громко проговорил:
- Михаил Алексеич! Тута кто-то затаился!
- Да кто там затаился? - по-прежнему лениво отозвался коновод. Таракана али мышь нашел?
- Не таракана, ваше сиятельство! Послушник здеся, Василий, кажется! Сюда идите!
Не один Михаил Алексеевич, но все монахи и даже девки, - кто в рубахе, а кто и овсе нагишом, - явились на зов Гордейки. Александр же, считая, что не делом будет, если найдут его скорчившимся, будто он подглядывал, выпрямился. Те же, окружив его со свечами, с минуту настороженно глядели на Александра, покуда Михаил Алексеевич не заговорил:
- А, послушник примерный, тихий! Ты, брат любезный, оказывается, высмотрень архимандрита? За нами решил следиь? Ну так, иуда, будешь ты сейчас же живота лишен да и в котле сварен! Вот удивятся-то наутро все монаси, узрев за завтраком вместо постной каши мясо!
И кудлатый блудник, держа одной рукой свечу, другой не глядя взял со стола широкий длинный нож, шагнул к Александру, который, несмотря на темень, чуть вскрикнул, узнав в подходившем к нему человеке сына своего любимца Аракчеева - Мишеля Шумского! Александр уже отрастил бороду, и Мишель стоял перед ним бородатый, но оба, вперившись друг в друга взглядом, сразу же увидели знакомые черты. Мишель широко и пьяно заулыбался, сатанинская насмешка изломала красивое лицо, он с шутовской почтительностью поклонился и сказал:
- Ваше величество, какой сюрприз, какой презент! Вот уж не чаял найти вас на монастырской кухне. Разумеется, кто бы мог поверить в то, что вы, Благословенный, победитель Буонапарте, император, перед кем трепещет вся Европа, окажетесь близ грязных мисок и котлов! Презент, ещё какой презент!
И снова поклонился, трепеща от радости. Александр же взмолился:
- Михаил Алексеевич, я вас прошу, не открывайте никому, что увидели меня! Ну что вам стоит? Вам надобно умножить степень моего унижения? Ну вы видите, я и так унижен. Большего падения для государя и представить-то нельзя. Да, я по доброй воле решил отказаться от мира, я ищу в обители самую черную работу, я безропотен и беззащитен. Не унижайте же меня, прошу вас!
Мишель, продолжая смотреть на Александра со злобной насмешкой, вдруг повернулся к стоявшим позади него монахам и девкам, повелительно сказал:
- А ну, давайте, прочь идите!
Все разом хлынули из кухни в трапезный зал Мишель же, покривлявшись, заговорил:
- Ваше величество, вы сколько угодно можете меня просить - я же поступлю по-своему, потому как в сей жизни привык поступать лишь по-собственному хотению. Кто мне на оные поступки право дал? Вы же и дали! Я был рожден бастардом, но судьбе угодно было, чтобы родился я от семени второго человека Российской нашей империи. Эк, как чудто-то получилось жить с сознанием, что ты сын всевластного мерзавца, но в то же время безвластен вовсе! Вы согревали змея на груди своей, а я - змееныш, но токмо без жала и без зубов. Вот и захотелось мне смолоду кусаться, чтобы оправдать свое происхожденье. Кусаюсь я беззлобно, но все-таки кусаюсь, и таким кусачим решил я всю жизнь свою прожить, а то обидно как-то батька правит, а сынок даже фамилией его и титулом украситься не может. А здесь, в монастыре, куда меня послал папаша, я главным сделаться задумал, ибо Фотий папаши моего приятель, вы - бывший приятель Фотия, так отчего же мне не властвовать? Буду, буду! Теперь же и вы, кто сделал меня змеенышем, в путах власти моей находитесь, но я тиранить вас не стану. Одного лишь сейчас я попрошу от вас - совсем немного...
- Чего же?
- А погуляйте-ка вы с нами, царь-государь, потешьте сердце, станьте приятелем моим. Винцо да мясо сочное, наливки, девки и заедки ждут вас там. Выпьем по чарочке-другой - да и разойдемся. Никто и не узнает после, кто вы такой.
Александр вздохнул:
- Охочи вы до унижения брата своего, Мишель. Охочи!
Бастард смастерил на лице своем ухмылку, сатанея, прокричал, искривив все тело:
- Охоч, ещё как охоч! Же ву при, мон сеньон! Прошу к столу, а завтра как хотите! Мимо пройду и не замечу! Сейчас же с вами пить-гулять хочу! Час такой настал! Мой час! С самим царем гуляю! Идем! Идем!
Александр, понимая, что Мишель в своей необузданной страсти повелевать не отступит ни на шаг, покорно пошел за ним, идущим походкой гордой, радостной. Взбудораженный, с горящими от дикого восторга глазами, Мишель вышел в зал, сам, разливая водку, плеснул в стакан, подал Александру:
- На, пей! Знал бы ты, что подарил сейчас несчастному ублюдку минуту счастья! Ты и я - несчастные счастливцы, дети власти! Ну, выпьем да поцелуемся, Саша дорогой! Долго ль я проживу на свете - не ведаю, а час сей полуночный и на смертной одре буду вспоминать!
Не дожидаясь, покуда выпьет Александр, влил в себя стакан вина, губы рукавом утер и впился своими жадными губами в губы Александра, а после яро закричал:
- А вы, сушеные стручки, почему не пьете?! Каждый пусть за наше с Александром здоровье выпьет! Да и девкам наливайте - притихли что-то! Ну, трясогузки, пейте!
Монахи, не понимая, почему их коновод вдруг стал послушника Василия именовать Александром, с радостной суетой наполнили стаканы, все выпили. Мишель, уже довольно пьяный, песню снвоа затянул, кто-то из монахов пошел наяривать на ложках, другой в дно дубовой кадки стал стучать руками, девки закружились в срамотном диком танце, Мишель пошел плясать вприсядку, и гульба перевалила за те пределы, за которыми гуляк поджидает или совершенное бессилие, или полное исступление, безумное и всепоглощающее. Но чьей-то грозный окрик, раздавшийся неожиданно, некстати, мигом заставил всех остановиться, замереть. В дверях в сопровождении двух иеромонахов, с посохом в руке стоял архимандрит.
- Бесы! Бесы!! - с великим гневом. обидой и недоумением прокричал Фотий. - Святую обитель срамите?! Чистый алтарь калом и мочой срамоделия поливаете?! Никогда прежде не бывало такого греха в сей обители! Преступники вы и заслуживаете самой страшной кары! Говорите, кто зачинщик блудодействия наглого и бесстыдного?! Кто святотатец безумный?! Ответствуйте, иначе всех без разбору на казнь страшную пошлю!
Мишель, желая, видно, довести безобразие сцены до высших пределов, находя в том огромную радость от возможности попрать власть архимандрита, вихляя бедрами, со стаканом в руке, обнимая другой рукой полуголую блудницу, немало, однако, смущенную, пошел к Фотию.
- Кого казнить собрался, ханжишка? Меня что ль, Мишеля Шумского, сынка другого твоего и начальника?! Не я ли сам тебя в кнуты отправить могу, сорвав вначале с позором твой клобук настоятельский?!
Наглая речь послушника, опозорившего монастырь не виданным доселе срамом, отняла у Фотия дар речи. Он стоял, мелко-мелко постукивал посохом об пол, разевал рот, пучил глаза. Наконец изрек:
