– Ну я побежал! – крикнул отец уже из коридора. – А ты одевайся теплее. Там снег.
Дверь хлопнула, Антон встал и с одеялом на плечах подошел к окну. За ночь снег укрыл все белым, и только черные воробьи скакали по пушистым веткам.
На кухне лежала записка.
«Похороны в 11».
Он аккуратно сложил ее и спрятал в карман, затем без аппетита позавтракал, выпил таблетку парацетамола и переоделся в чистое. Кожа на руке все еще зудела, исчесанное предплечье выглядело так, словно он пережил схватку со злобным котом. Отыскав в шкафу бинт, Антон кое-как обмотал руку, которая стала чесаться с удвоенной силой, но он твердо решил не трогать ее больше.
Было уже почти десять, когда он вышел из дома.
Он собирался зайти к Соне, спросить обо всем напрямик, без околичностей, и высказать ей все. Сначала он надеялся встретить ее на похоронах, но что, если она не придет?
На улице, глядя под ноги, на присыпанную снегом тротуарную плитку, он подумал, что голос вчера по телефону не так уж и походил на мужской. Это была Соня. А смех? Может, она была пьяна? Как он мог ошибиться? И чем дальше он шел, тем больше в нем крепла уверенность в том, что вчера он бросил Соню в беде, и порожденный этой уверенностью стыд заставил его почти что бежать.
Он представлял, как поднимется к ней, подбирал слова, чтобы попросить прощения.
Возле Сониного подъезда стояли две полицейские машины, а вокруг толпились люди и что-то возбужденно обсуждали. Какая-то женщина плакала.
Антон поднял глаза и увидел, что окно Сониной спальни на четвертом этаже распахнуто. На миг в нем показалось что-то белое – занавеска, колыхавшаяся от ветра. Затем оттуда выглянул человек в полицейской форме и посмотрел вниз.
Антон бросился прочь по улицам, которые вдруг сделались пустынными. Он не разбирал дороги, вокруг было только белое, белое, белое. Ему казалось, он умер и лежит там, возле подъезда Сони, а это не улица, а лишь воспоминание о ней, ее фантом, белизна которого вот-вот сменится разложением и тьмой.
Он очнулся, сидя на кровати в своей комнате. На ботинках таял снег, и крупные капли катились на ковер. Рядом, у ног, как преданный пес, лежало скомканное пальто. Рука чесалась невыносимо, Антон размотал пропитанный кровью бинт и отшвырнул его прочь.
В углу заскребло. Антон поднял глаза.
Он стоял у стены. Теперь было ясно, что это всего-навсего ребенок. Больной ребенок с огромной лысой головой, удивительным образом не падающей с тощей шеи. Его рубашка и джинсы были изляпаны грязью и белой паутиной, а на ноге висел обрывок веревки.
«Свободен!» – пришла откуда-то ликующая мысль. Совсем чужая, словно кто-то закричал внутри головы.
Человечек толстым желтым ногтем процарапал обои, оставляя глубокую борозду с рваными краями. Вся стена была покрыта такими царапинами, некоторые из которых оказались буквами, которые должны были, по-видимому, складываться в слова, но никак не складывались, другие были картинами: собака, человек, дерево, дом.
– Уходи, – сказал ему Антон. – Третьего раза не было!
Уродец обернулся. Только теперь, глядя на то, что было его лицом, Антон испугался. Он закричал и вскочил с кровати, но ноги не слушались. Он упал на ковер, обхватил голову руками и начал повторять себе: «Не смотри, не смотри, не смотри, не смотри…» Лишь в этом было спасение.
Он слышал тяжелые шаги, под которыми стонали и прогибались половицы.
– Я не смотрел его! – выпалил Антон на последнем дыхании.
«И не посмотрю!»
Он уцепился за эту мысль, заставил себя подняться, ожидая, что в любой момент почувствует прикосновение холодных рук, которые…
«Нет-нет, не думай!»
Вслепую он нашарил на столе ноутбук, подбежал к окну, распахнул его и швырнул компьютер навстречу холодному ветру.
Пришелец заорал. Его голос, который раньше лишь чудился, теперь был тут, отражался от стен и резал, впивался в уши, но звук слабел по мере того, как комната наполнялась холодным чистым воздухом.
Антон стоял, держась за подоконник, и улыбался.
– А я победил! – сказал он почти весело. Он знал, что человек не подойдет: разве сможет он предстать перед этим светом и этой белизной? – Сможешь?! – спросил Антон срывающимся голосом. Его душил рвущийся наружу хохот.
Все было так просто, что и ребенок мог бы понять.
Рука чесалась уже меньше, видимо, воздух и свет исцеляли ее, и, чтобы ускорить процесс, Антон выставил ее наружу.
– Вот и рука теперь не твоя! – Он уже почти не мог удерживаться от смеха. Рома и Соня умерли, а он победил. – И ноутбук не твой! Слышишь, урод?
Антон забрался на подоконник и замер, глядя вниз на спокойную белую землю. Где-то в пальто зазвонил телефон.
«Похороны в одиннадцать», – вспомнил он, и эта мысль показалась ему настолько смешной, что он больше не смог сдерживаться и расхохотался так громко, как не смеялся никогда в жизни, и чудовище присоединилось к нему лающим смехом идиота.
Внизу собрались какие-то люди, они махали ему. Они что-то кричали. Среди них, держась за руки, стояли едва различимые фигурки. Соня и Рома. Как в детстве, когда они звали его погулять.
– Я сейчас! – крикнул им Антон и, все еще смеясь, шагнул вперед.
Дмитрий Козлов
Агарес
© Дмитрий Козлов, 2015
Санитары оставили накрытый простыней труп и удалились. Витя глубоко затянулся и потушил сигарету в стаканчике с дрянным недопитым кофе из автомата. Вообще-то в «анатомке» было запрещено курить, но в столь поздний час, когда здесь оставались только они с Гурским, правила можно было соблюдать не слишком строго.
– Так-так… – с хлопком натянув латексную перчатку на ладонь, усмехнулся Гурский и посмотрел на мертвеца. – И чье же бренное тело теперь будут дырявить скальпелями студентики?
Витя вздохнул и посмотрел в окно, за которым в темноте громыхал жестяными карнизами ливень. Холодный яркий свет потрескивающих люминесцентных ламп резал глаза. Тоска вдруг навалилась невидимым многотонным валуном. Захотелось все бросить и навсегда уйти из этого пропахшего формальдегидом, забитого банками с органами и обезображенными от бесконечных студенческих штудий телами царства смерти.
Поежившись от холода, проникавшего сквозь старые рассохшиеся рамы и источаемого самими толстыми каменными стенами здания мединститута, Витя побрел к телу. Он думал о студентах, которые наводнят секционные залы утром; их веселый, жизнерадостный галдеж эхом разнесется под высокими, вечно скрытыми в тени сводами старых коридоров; отразится от посеревшего кафеля и ненадолго прогонит отсюда унылую погребальную атмосферу. Но лишь до вечера, когда стихнет гулкое эхо шагов самых стойких зубрил, спешащих на последнее метро, и останутся только санитары-уборщики да они с Гурским.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
