Возлюбленные Богом рано покидают этот мир, провозгласил ректор Ховелиус, и Кристофер тогда подумал, что если Бог существует, то это как раз и есть Его главная обязанность: любить тех, кого никто не любит.
Он сидел на каменной церковной скамье и думал, что это настоящая, правильная мысль, Истина с большой буквы, и в ней можно найти определенное утешение.
И сейчас, сидя на не менее жесткой церковной скамье в Чимлинге перед стоящим на возвышении закрытым гробом, где лежали разрубленные на куски останки его дяди Роберта, Кристофер пытался вызвать в себе то же чувство. Возлюбленные Богом рано покидают этот мир.
Но у него ничего не получалось. Он, конечно, был уверен, что Роберта за всю его тридцатипятилетнюю жизнь никто особенно не любил, но сильно сомневался, что и по ту сторону его ждут с распростертыми объятиями. Бенни Бьюрлинг был жертвой, это ему, конечно, зачтется, а Роберт? Кем был Роберт? Просто придурок? Лузер? Лично ему Роберт никакого вреда не причинил, но если вдребезги пьяный парень онанирует перед телекамерой на всю страну, а потом его разделывают на куски… вряд ли это там засчитывают как достижение. Кристофер помнил, что в ту ночь, когда Роберт исчез, он вызывал у него симпатию… прикольный мужик, показалось ему тогда.
Сейчас ему так не казалось.
Высокий, как жердь, и такой же худой священник все же нашел нужные слова.
Не нам судить. Что мы знаем о том, что творится в душе человека? Что мы знаем о том, что видит в нас Бог своим всевидящим оком? Конечно, Роберт Германссон жег свечу своей жизни с обоих концов, но многие из нас, может быть, впервые заметили оставленную им после себя пустоту.
Кристофер мысленно оценил ловкий ход священника. Справа от него всхлипнула мать, а бабушка слева издала какой-то странный звук, словно икнула. Бабушка, по-моему, очень больна. Он увидел ее, когда она вышла из машины перед церковью, — полуоткрытый рот, остекленевшие глаза. Она еле шла — если бы дедушка ее слегка не подталкивал и не поддерживал, наверняка бы упала. Как ты, мамочка? — спросила Кристина. «Он так хорошо рисовал пасхальные открытки… и у него были такие красивые маленькие коленки», — вот что сказала бабушка, если Кристофер правильно расслышал.
Скорее всего, наглоталась чего-нибудь успокаивающего. Можно понять… Красивые коленки?
Он старался думать о бабушке, о священнике, о Бенни Бьюрлинге, в конце концов, но, как всегда в последнее время, вспомнил Хенрика. И как только он его вспомнил, Хенрик заполнил все уголки его сознания.
— Привет, — сказал Хенрик. — Я опять у тебя в голове.
— Спасибо, я заметил.
— Ты ничего не имеешь против, надеюсь?
— Что ты, конечно нет.
— Я же твой брат.
— Ты мой брат.
— Братья должны держаться вместе.
— Это правда, Хенрик.
— В жизни и в смерти.
— Я знаю… скажи мне одну вещь, Хенрик.
— Конечно, брат.
— Ты умер или ты жив?
— Хороший вопрос.
— Так ответь на него, если он такой хороший.
— Хороший, но и трудный. Не так легко на него ответить.
— Но ты же должен знать, жив ты или умер!
— И так можно сказать… Как ты сам, Кристофер?
— Неважно, как я сам. Если ты насильно влезаешь в мои мысли и не желаешь исчезать, то ответь на вопрос, что с тобой.
— Что со мной?
— Жив ты или умер?
— Я понимаю твой интерес. Но, к сожалению, я не могу однозначно на него ответить.
— Почему?! Мама постепенно сходит с ума. И папа скоро не выдержит. Если бы они могли только знать точно…
— Я все понимаю, Кристофер… мне очень больно, но я не властен над обстоятельствами… над сегодняшними обстоятельствами…
Сегодняшними обстоятельствами Кристофер начинает злиться. Что за болтовня, ей-богу! Эти обстоятельства существуют независимо от нас, они были всегда! Если хочешь знать, Хенрик, у меня все идет под откос. В самом деле, под откос. Оценки все ниже и ниже, как вода в колодце в засуху, я напиваюсь каждую неделю, и мне надоело, что ты торчишь у меня в голове. Это невыносимо…
— Прости меня, любимый брат, но мне негде больше торчать…
— Что?!
— Мне некуда больше деться…
— Почему?
Хенрик вздохнул:
— Потому что мама сейчас думает о Роберте. Бабушка совершенно не в себе, в ее голове не уместится даже почтовая марка. Папа… присматривай за ним, Кристофер, присматривай за ним. Он попал в водоворот. У Кристины, как всегда, все на замке. Дед… о нем и говорить не стоит, сидит и бормочет что-то по-испански…
— Почему у Кристины все на замке?
— Откуда мне знать?
— Я-то думал, ты знаешь все…
Подожди. Не исчезай… да, пожалуй ты прав, папа не такой, как всегда, что ты сказал про водоворот?
Лейф Грундт даже не заметил, как начал плакать, — он вдруг обратил внимание, что на руки падают теплые капли, и его начал затягивать водоворот отчаяния. Именно так — бездонный водоворот отчаяния. Первый раз за восемь месяцев он отчетливо осознал, что его старший сын погиб. Это, конечно, не Хенрик лежит там, в дешевом, с дубовой фанеровкой гробу, а Роберт, паршивая овца, урод в семье, но это мог бы быть и Хенрик.
Хенрика нет в живых. Их перворожденный ребенок, старший брат Кристофера, умер. Умер, умер… и ни о чем больше Лейф Грундт, заведующий отделом в «Консуме», думать не мог. Хенрик умер, и нет никакого смысла кого-то убеждать в обратном. Ни постепенно теряющую рассудок жену, ни кого-то еще. Хенрик умер.
Всё. У него уже нет сил изображать оптимизм, казаться сильным и надежным… как же: Лейф — практическая опора семьи… он уже не в состоянии изо дня в день, из недели в неделю демонстрировать абсурдную нормальность, словно бы остались еще какие-то нити в их жизни, которые можно было бы, постаравшись, завязать в крепкий семейный узел. Каждый день ходить на работу, ободрять подчиненных, шутить с Кристофером утром и вечером, слушать его рассказы о школе… мальчик стал курить и даже выпивать, но Лейф до сих пор притворялся, что не замечает… Следить, чтобы в доме была еда, вовремя стирать белье, платить по счетам — все эти практические, сиюминутные и никогда не кончающиеся мелочи, необходимые, чтобы удерживать потерявшую сына семью на плаву… словно на подтаивающей с каждым днем льдине. Конец известен — льдина растает, и все они пойдут ко дну. За девять месяцев у него ни разу не было физической близости с женой… жизнь кончена. Просто, как репа — жизнь кончена. С таким же успехом они могут встать, подойти к гробу Роберта и лечь рядом. Все трое.
Зачем откладывать? Ради чего?..
Он собрался с духом. Непостижимо, но Лейф Грундт собрался с духом, вырвался, как пробка, из черного водоворота, достал носовой платок и решительно высморкался с таким мощным, таким тромбонным звуком, что священник замолчал и некоторое время стоял в недоумении, забыв, очевидно, что хотел сказать.
Нет, подумал заведующий отделом «Консума» Лейф Грундт. Тот, кто первый выбрал безумие как путеводную звезду, имеет на эту звезду приоритетное право. На всю оставшуюся жизнь. Эбба. Но не он.
Когда один теряет силы, другой должен их удвоить. Это неоспоримо, но несправедливо. Вдруг он вспомнил, как сказал как-то по ТВ епископ Туту[53].
Или это даже был сам Мандела.
Тот, кто может, обязан продолжать мочь.
Именно такими словами: продолжать мочь.
Такое с ним было первый раз, и это не повторится. Никаких водоворотов.
Лейф еще раз высморкался, на этот раз не так громко. Священник продолжал говорить — он уже знал, что можно ожидать от Лейфа Грундта, заведующего отделом.
— Это был Олле Римборг, — сказала Розмари Вундерлих Германссон.
— Да? — спросил Кристофер. — Кто?
— Олле Римборг. Я у них вела немецкий. Только сейчас вспомнила.
— Давай чуть побыстрее, — поторопил Карл-Эрик. — Нас уже ждут в общине, и…
— Подожди! — с неожиданной резкостью оборвала его Розмари. — Ты что, не видишь — я разговариваю с Хенриком… то есть с Кристофером… да, именно так его звали. Он уже тогда был рыжим, этот… как его… Олле Римборг. Веселый, в общем, паренек…
Кристофер понимающе кивнул.
— Он сейчас работает в отеле.
— Вот как?
— Сейчас, конечно, все шиворот навыворот, но Олле сказал, что он ночью вернулся.
— Что? Кто?
— Пошли, пошли, — сказал Карл-Эрик.
— Он ночью вернулся. Якоб то есть. В ту ночь, когда твой брат исчез… это не его мы хороним — Роберта… но Хенрик-то так и не нашелся. Он сказал, а я писала что-то на бумажке. Олле Римборг сказал. Говорит, Кристинин муж Якоб вернулся в три часа ночи. Они учились в одном классе, он и Кристина, но Кристина у меня не училась, понятно… она вообще не учила немецкий… нет, быть учителем у своих детей — последнее дело…
