— Ну, конечно, бедный малютка! — ответила хозяйка, смахивая слезы, навернувшиеся при этих воспоминаниях. — И ведь это в самом деле наше дитя, раз мы его усыновили. Я даже не знаю, зачем господину Маляриусу понадобилось говорить, что он нам не родной.
И славная женщина, глубоко возмущенная этим, принялась в сердцах вертеть свое веретено.
— Правильно, — подтвердил Герсебом, — разве это касается кого-нибудь, кроме нас?
— Вы правы, — миролюбиво сказал доктор, — но незачем обвинять Маляриуса в болтливости. Во всем виноват я один. Это я попросил его рассказать мне по секрету историю ребенка, так поразившего меня. Маляриус не скрыл, что Эрик считает себя вашим сыном и что в Нороэ давно уже все забыли, откуда он взялся. Вы же видите, что я вел этот разговор в отсутствии мальчика и попросил отправить его спать вместе с Отто и Вандой… Вы говорите, что ему могло быть семь или восемь месяцев в то время, когда вы его нашли?
— Около того. У него было уже четыре зуба, у этого разбойника, и я уверяю вас, что он довольно быстро их пустил в ход, — сказал, смеясь, Герсебом.
— О, это был замечательный ребенок, — живо подхватила Катрина, — такой беленький, упитанный крепыш! А какие ручки и ножки — стоило на них поглядеть!
— А как он был одет? — спросил доктор Швариенкрона.
Герсебом ничего не ответил, но жена его оказалась менее сдержанной.
— Как маленький принц! — воскликнула она. — Представьте себе, господин доктор, пикейное платьице, обшитое кружевами, шубка на шелковой подкладке — не хуже, чем у настоящего королевского сына, плиссированный капор и белый бархатный конверт. Все самое красивое! Впрочем, вы в этом сами можете убедиться: я сберегла его вещицы в целости и сохранности. Вы же понимаете, что мы не стали во все это наряжать малютку. Я отдала ему платьица, из которых вырос Отто, а потом они перешли к Ванде. Приданое малыша здесь, и я вам его сейчас покажу.
Говоря это, честная женщина опустилась на колени перед большим дубовым сундуком со старинным запором, подняла крышку и стала в нем усердно рыться. Один за другим она извлекла оттуда все названные предметы и с гордостью развернула их перед доктором. Там были также тончайшие батистовые пеленки, роскошный кружевной чепчик, маленькое шелковое одеяльце и белые шерстяные носочки.
Доктор тотчас же заметил, что все эти вещицы были помечены изящно вышитыми инициалами «Э.Д.»
— «Э.Д.»! Потому-то вы и назвали мальчугана Эриком? — спросил он.
— Вы угадали, — ответила Катрина, у которой от этого занятия повеселело лицо, между тем как у ее мужа оно, напротив, помрачнело. — А вот это самая красивая вещица. Она была у него на шее, — добавила Катрина, вытаскивая из тайника золотое колечко для зубов. Оно было украшено кораллами и висело на тонкой цепочке.
На нем были выгравированы те же самые инициалы Э.Д., обрамленные латинским изречением: Semper idem.
— Мы подумали было, что это имя ребенка, — заметила она, видя старания доктора разобрать надпись, — но господин Маляриус нам объяснил, что здесь написано: «Всегда такой же». Не так ли?
— Господин Маляриус сказал вам правду, — ответил доктор на этот далеко не бесхитростный вопрос. — Ясно, что ребенок родился в богатой и знатной семье… — добавил он, в то время как Катрина убирала приданое в сундук. — А вы не задумывались над его происхождением?
— А как узнаешь об этом, если я нашел его в море? — ответил Герсебом.
— Да, но вы сказали сами, что колыбель была привязана к спасательному кругу. А по морскому обычаю на круге всегда указывают название корабля, которому он принадлежит, — возразил доктор, пристально взглянув рыбаку прямо в глаза.
— Разумеется, — ответил тот, опустив голову.
— Ну, так какое же название было на этом спасательном круге?
— Ах, господи, сударь, да я же не ученый! Я немного умею читать на моем родном языке, но на чужих языках, — увольте. Да и к тому же это было так давно.
— Тем не менее вы должны хоть приблизительно вспомнить. Ведь вы, конечно, показывали этот круг, как и все остальное, господину Маляриусу? Ну же, маастер Герсебом, подумайте. Не «Цинтия» ли было написано на этом круге?
— Мне кажется, что там было что-то вроде этого, — уклончиво ответил рыбак.
— Это иностранное название. Но какой страны, как по-вашему, маастер Герсебом?
— Да почем я знаю? И откуда мне знать все эти дьявольские страны. Ведь я никогда и не выходил за пределы Бергена и Нороэ, если не считать одного или двух раз, когда я рыбачил у берегов Исландии и Гренландии, — ответил он недовольным тоном.
— Я бы охотно предположил, что это английское или немецкое название, — сказал доктор, как бы намеренно не замечая тона своего собеседника. — Я мог бы это легко определить по форме букв, если бы увидел круг. Вы не сохранили его?
— Нет, черт возьми, он уже давным-давно сожжен! — не без ехидства воскликнул Герсебом.
— Маляриус запомнил, что буквы были латинские, — произнес доктор, как бы размышляя вслух, — и на белье тоже латинские; значит, можно допустить, что «Цинтия» не немецкое судно note 1 3. Я склонен думать, что это был английский корабль. А вы как думаете, маастер Герсебом?
— Меня это мало трогает, — ответил рыбак. — Будь он английским, русским или патагонским, это не моя забота. Не мало времени прошло с тех пор, как этот корабль поделился своей тайной с океаном на трех- или четырехкилометровой глубине.
Можно было подумать, маастера Герсебома даже радовало, что тайна судна погребена на дне морском.
— Но вы, конечно, пытались отыскать семью ребенка? — спросил доктор, и сквозь стекла его очков, казалось, блеснуло лукавство. — Вы, наверное, обращались к мэру Бергена, просили напечатать объявления в газетах? Не так ли?
— Я? — воскликнул рыбак. — Ничего подобного я не делал. Одному богу известно, откуда взялся этот ребенок и кто о нем печалился. Да и мог ли я швырять деньги на ветер и разыскивать людей, которые так мало о нем тревожились? Представьте себя на моем месте, доктор. Кто-кто, а я-то уж далеко не миллионер! Нечего и сомневаться, если бы даже мы и потратили все, что имели, то все равно не добились бы толку! Мы сделали, что могли: воспитали мальчика, как своего родного сына, любили его, лелеяли…
— Даже больше, чем родных детей, если только это возможно, — перебила его Катрина, утирая слезы концом передника. — Уж если мы и можем себя в чем-нибудь упрекнуть, то только в том, что давали ему слишком много ласки.
— Черт возьми, Герсебом, вы меня просто обидите, если подумаете, что ваше доброе и хорошее отношение к бедному приемышу вызвало во мне какое-либо иное чувство, кроме глубокого восхищения! Нет, вы не должны думать ничего подобного! Но если вы хотите, чтобы я говорил с вами начистоту, то я думаю, что именно любовь к Эрику и заставила вас забыть о вашем долге. А долг состоял в том, чтобы найти семью ребенка, приложив к этому все усилия!
