«Епископский» дождь
1964 год… Святейший Патриарх Алексий посещает Болгарию. Патриарх Кирилл Болгарский — личность незаурядная, член Академии наук, виднейший мировой знаток истории болгарского Возрождения, кстати, оставивший мне завет, который я до сих пор не выполнил: произвести исследование влияния русского славянофильства на болгарское освободительное движение. Так вот, он пожаловался: «Ваше Святейшество, трагедия! Национальная трагедия: три месяца нет дождя — в Казанлыке гибнут розы. Розового масла не будет!» Надо сказать, что Святейший Патриарх Алексий, путешествуя по Востоку, обычно привозил за собой дождь, что на Востоке всегда было особенно ценно и дорого. А Патриарх, при контрастном своем характере имел и чувство большого внутреннего умиротворения. Спокойно глядя на Патриарха Кирилла, он сказал: «Ну, ничего, ничего… Господь даст, все будет. Не надо так тяжело воспринимать… Все будет!» И когда мы приехали в Казанлык, нельзя было выйти из машины: стеной лил дождь. И люди смеялись, плакали, хлопали в ладоши, усиливая еще больше брызги, и когда нас прикрыли зонтиками, естественно, с двух сторон зонтика вся вода стекала на нас. Но все были счастливы.
Спустя несколько лет — кажется, в 1971 или 72 году — мне довелось быть на Кипре и архиепископ Макариос сказал: «Вы знаете — национальная трагедия! Три года нет дождя. Гибнут цитрусовые посадки, экономика вся гибнет». Я ему рассказал этот эпизод. Он спросил — совершенно серьезно: «А Вы нам дождь не можете сделать?» Я говорю: «Видите ли, невозможно — там был Патриарх, а я всего–навсего епископ». — «Ну хотя бы маленький, епископский дождик!» Мы посмеялись, выпили по чашке кофе, он вышел меня провожать к машине и… пошел дождь! Но он высыхал в этой раскаленной атмосфере, не каждая капля даже <290>попадала на полированный камень, он буквально таял в воздухе. Я был в составе делегации — «боролись за мир», — и потом, куда бы мы на Кипре не приезжали, везде меня спрашивали, будет ли «епископский» дождик.
Не так давно, году в 1996–м, я снова был на Кипре. Приехали мы в декабре, когда там дождь вполне обычен, но в этот год зима не устанавливалась, было сухо, солнечно и тепло — впору купаться. Тогда в шутку возник вопрос о «митрополичьем» дожде. Я сказал, что никакого дождя делать не буду. Но, как только мы сошли с трапа самолета, похолодало, набежали темные тучи и начался дождь, который продолжался все три дня нашего пребывания. Он был такой сильный, что затопило весь город, было парализовано движение, так как машины не могли пробиться через толщу воды; не было электричества. Там, где остановились мы, оно, правда, было, потому что мы жили на горке, и у хозяина был свой движок. Но под конец разразилась гроза, где–то поблизости от нас раздался страшный удар грома. Казалось, что треснула гора или слетела крыша. Электрический разряд был такой силы, что не только пробки выскочили, но и сам движок сгорел. Мне тогда мои друзья сказали: «Уезжай–ка ты поскорее!» И когда мы, собираясь улетать, подъезжали к аэродрому, дождь утих.
Нравы, обычаи, достопримечательности
В западных монастырях, везде, где я бывал, существует такой обычай: перед Рождеством над каждой кельей пишутся мелом имена трех волхвов. Эти имена известны исключительно из апокрифов.
Четки мы носим не для украшения, это вещественный знак молитвы. Если человек в уединении — ему это не очень нужно, а если все время болтается в миру — это помогает.
Я помню замечательную картину в Монреале — лет тридцать тому назад. Там на горе стоит собор, а вокруг <291>разбит парк. На горе этой подвизался какой–то подвижник, а потом возник целый духовный центр. В собор ведет лестница, не помню, сколько ступеней, но очень большая. Середина ее деревянная и паломники поднимаются на коленях, читая «розарий», молитвы по четкам. И вот, спускаюсь я вниз, — медленно, о чем–то размышляю, а навстречу мне поднимается семья, по–видимому, латиноамериканцев: мужчина, женщина, несколько детишек и среди них — совсем крохотная девчушка, которая на коленях по ступенькам идти не может, а ползет на четырех лапках. И все они — с четками, на каждой ступеньке читают молитву, перебирают бусинку и двигаются дальше. Поравнявшись со мной, малышка подняла глаза — а я был в рясе, в черной одежде, — она настолько испугалась, что выронила свои четки. Отчаяние ее было невероятным: она потеряла то количество молитв, которое прочитала!
Тем не менее не все могут молиться по четкам. В Лондоне была у меня знакомая — Розмари. Она была адъютантом–переводчиком у Де Голля. Хорошо говорила по–русски. Она англичанка, но приняла Православие, очень усердно молилась, однако говорила: «Вы знаете, я по четкам не молюсь: это слишком вещественно!»
Самое страшное ругательство у нее было: «Так дэлат нэчэстно». Это была маленькая, сухонькая старушка, но на машине гоняла — будь здоров. Говорила: «я с 14 лет за рулем». А еще был у меня в Германии друг, старичок–немец, который говорил: «БМВ — машина для молодых».
В одном из маленьких городков под Нью–Йорком шерифом был священник — сын матроса с броненосца «Потемкин». Это был человек двухметрового роста, никогда не повышавший голоса. Когда Патриарх приезжал в Соединенные Штаты, он встречал его и, отпихнув всех сотрудников, говорил: «Я здесь главный», — и даже за руль садился в кодиллаке. При своих внушительных внешних данных он правил силой нравственного авторитета. Так и был — настоятелем прихода и шерифом местной общины.
<292> Когда я был в Мюнхене, решил зайти в пивную. Из любопытства: что же это за обстановка, в которой могло зародиться такое явление, как фашизм? Конечно, я был в гражданском. Пришел, заказал себе пива — мне принесли огромную полутора–или двухлитровую кружку. Взял я ее за ручку — неудобно, тяжело. Тогда взял за верх — так сказать, «за талию». Тут подходит ко мне какой–то немец и спрашивает: «Вы откуда?» — «Из Москвы — говорю, — я русский». — «Подумать только! А кружку вы держите как баварец!» Он был от этого в восторге, и я очень себя зауважал: как говорил Достоевский, русский человек — всечеловек. Вообще Бавария — особенная страна. Баварцы шутят, что они — не Германия, что они сами по себе. Полны высокого о себе мнения, очень блюдут свою «особенность».
Очень интересный эпизод рассказывают в Аахене, где в алтаре древнего собора находится гробница Карла Великого. Во время Второй мировой войны союзная бомба пробила крышу над алтарем. Естественно, по закону баллистики она должна была идти по прямой и попасть либо непосредственно в гробницу Карла Великого, либо рядом. Но удивительно, что в передней части алтарной апсиды было отверстие, поэтому бомба изменила траекторию и под прямым углом вылетела в противоположную стену. Жители Аахена говорят, что Карл Великий был очень вспыльчивый человек и он страшно рассердился, когда бомба попала в храм. Он встал из гробницы и вытолкнул ее наружу.
На протяжении последних 20 лет я постоянно бываю в Италии. Итальянцы — удивительный народ. Отношение к ним в Европе всегда было несколько пренебрежительным, иначе как «макаронниками» их не называют, но итальянские памятники — это совершенное воплощение гармонии в камне, итальянские дороги намного превосходят немецкие — не говоря уж об американских; итальянские тоннели в несколько десятков километров, пробитые сквозь толщу гор — это комфортное путешествие, чувствуешь себя, как на свежем воздухе, — между тем, как в тоннеле от Парижа до Версаля от выхлопных газов крысы дохнут.
<293> Всем хорошо известен Рембрандт. Лет двадцать тому назад, находясь в Италии, я зашел в музей, где были выставлены всего два его полотна, несколько карандашных рисунков и офортов. Я видел их и раньше — в репродукциях, — но в этот раз увидел как будто впервые. Особенно поразила меня техника рисунка. Рембрандт не имел карандаша в современном виде — он появился довольно поздно, и вначале это был свинцовый карандаш — тусклый, мягкий, — и уж конечно, никаких ластиков. А при изготовлении офорта у художника в пользовании была только тонкая металлическая полированная пластинка, на которой он процарапывал рисунок. Потом к дощечке прикладывался лист и получался отпечаток. Стереть неправильную черту он не мог. Я был потрясен: какой же точности должен быть рисунок, и какой силы — талант, не имеюший права на ошибку.
Со Швецией нас роднит и ландшафт, и очень многое — но много и различий. Ведь что такое Швеция? Там на лужайке не полежишь. Если по нашей русской привычке захочешь поваляться на зеленой травке, без синяков не обойдешься: травка–то очень красивая, но под нею камни. Очень часто приходится видеть: прекрасно возделанное поле, ровное, хорошо ухоженное, — и вдруг на нем как будто волдыри, болезненные участки, — это выпирает валун. И сельскохозяйственная техника, очень совершенная, обходит эти валуны. В русских былинах эти камни тоже присутствуют. Когда Микула Селянинович пахал на своей Сивке–бурке, у него сошка «по камушкам почиркивала».
